5том. Театральная история. Кренкебиль, Пютуа, Рике и много других полезных рассказов. Пьесы. На белом камне
Шрифт:
Она скорчила ему презрительную озорную гримасу.
— Вы считаете, что умно отвечать на серьезный вопрос глупостями?
— Хорошо, мадемуазель, раз вы этого хотите, я расскажу вам вместо ответа поучительную историю. Двадцать лет тому назад в больнице святого Иосифа был у нас при анатомическом театре старый пьяница-служитель, дядюшка Руссо; ежедневно в одиннадцать утра он завтракал на краю того самого стола, на котором лежал труп. Он завтракал, потому что был голоден. Голодному ничего не помешает утолить голод, когда есть чем. Правда,
— Понимаю, — сказала Фелиси. — Вас тянет к молоденьким цветочницам… Знаете, это ведь запрещено… Ну, что это вы сидите как султан, а рецепт?
Она вопросительно посмотрела на него:
— А где, собственно, у нас желудок?
Оставшуюся незапертой дверь открыл очень красивый, очень элегантно одетый молодой человек и, уже шагнув в уборную, спросил, можно ли войти.
— Вы? — сказала Нантейль.
И протянула ему руку. Он с удовольствием поцеловал ее, корректно, но фатовато.
С г-жой Дульс он поздоровался весьма фамильярно, а доктора спросил:
— Как поживаете, доктор Сократ?
Трюбле так прозвали за его вздернутый нос и острую речь.
Трюбле сказал, сделав жест в сторону Нантейль:
— Господин де Линьи, вот молодая особа, которой в точности не известно, есть ли у нее желудок. Вопрос это серьезный. Мы посоветуем ей обратиться за ответом к той девочке, которая ела слишком много варенья. Мама ей сказала: «Смотри, испортишь себе желудок». А она ответила: «Желудок бывает у взрослых дам, у девочек его нет».
— Господи, как вы глупы, доктор! — воскликнула Нантейль.
— Ах, если бы вы были правы, мадемуазель! Глупость предрасполагает к счастью. Это высшее самоудовлетворение. Это первейшее благо в цивилизованном обществе.
— Вы любите парадоксы, дорогой доктор, — заметил г-н де Линьи. — Но я согласен, что лучше быть глупым, как все, чем умным, как никто.
— А ведь то, что говорит Робер, правда! — воскликнула Нантейль, искренне пораженная.
И задумчиво прибавила:
— Во всяком случае, одно верно, доктор: глупость часто мешает делать глупости. Я это не раз замечала. Глупее всего поступают далеко не самые глупые люди, все равно будь то мужчины или женщины. Взять хотя бы умных женщин, они часто ведут себя глупо с мужчинами.
— Вы имеете в виду тех, что не могут жить без мужчин?
— От тебя ничего не утаишь, Сократик, миленький мой.
— Ах, какое это ужасное рабство! — вздохнула Дульс. — Женщина, которая не умеет владеть своими инстинктами, потеряна для искусства.
Нантейль пожала своими красивыми плечами, еще по-детски худенькими.
— Ой, ой, ой, бабушка, не надо запугивать приготовишек. Что за глупости! А в ваше время актрисы владели своими… как это вы называете? Расскажите кому другому. Вовсе они ими не владели.
Заметив, что Нантейль рассердилась, г-жа Дульс сочла за благо с достоинством удалиться. И, уже выйдя
— Помни, милочка, Анжелика — это нерасцветший бутон, так ее и играть надо. Роль того требует.
Но раздосадованная Фелиси ее не слушала.
— Должна признаться, старуха Дульс раздражает меня своими нотациями! — сказала она, садясь за туалетный столик. — Думает, что ее похождения позабыты? Как бы не так! Госпожа Раво рассказывает их всем, кому не лень слушать. Она довела своего мужа, оркестранта, до такого истощения, что в один прекрасный вечер он ткнулся носом в свой корнет-а-пистон, все это знают. А ее любовников — все мужчины, как на подбор, хоть у Мишон спросите, — через два года нельзя было узнать: бледные, как тень, обессиленные. Вот как она владела своими… А попробовал бы кто ей тогда сказать, что она потеряна для искусства!..
Доктор Трюбле протянул к Фелиси Нантейль обе руки, словно желая остановить ее:
— Не возмущайтесь, деточка, госпожа Дульс вполне искренна. В свое время она любила мужчин, теперь она любит господа бога. Всякий любит то, что может, как может и чем может. Когда пришло время, она стала целомудренной и богобоязненной. Она набожна: по воскресеньям и по праздничным дням ходит в церковь, она…
— Ну, что ж, и правильно делает, что в церковь ходит, — заявила Нантейль. — Мишон, зажги свечу, чтобы погреть губную помаду. Надо рот подрисовать… Конечно, правильно делает, что в церковь ходит. Но религия не запрещает иметь любовника.
— Вы уверены? — спросил доктор.
— Ну уж, будьте покойны, в религии я больше вас смыслю!
Мрачно прозвонил колокол, и в коридоре послышался жалобный голос помощника режиссера:
— Одноактная пьеса окончилась!
Нантейль встала, повязала на руку бархотку со стальным медальоном.
Госпожа Мишон, стоя на коленях, укладывала на розовом платье три складки а ля Ватто [9] ; с полным ртом булавок она изрекла, не разжимая зубов, следующую сентенцию:
9
…три складки а-ля Ватто… — Ватто Жан-Антуан (1684–1721) — французский художник, изображавший на своих картинах главным образом сцены из жизни придворного общества, изящных и грациозных дам и кавалеров.
— В старости хорошо то, что уже не страдаешь от мужчин.
Робер де Линьи достал из портсигара папироску.
— Вы позволите?
И он подошел к зажженной свече, стоявшей на туалетном столике.
Нантейль, не спускавшая с него глаз, увидала, как под золотистыми и легкими, как пламя, усами его освещенные и потому казавшиеся еще краснее губы втянули, а потом выдохнули дым. Она почувствовала, что у нее зарделись уши. Делая вид, что ищет какие-то украшения, она чуть коснулась губами его шеи и прошептала: