7 футов над килем

Мягков Алексей Николаевич

– Ну и дела! – громко пробасил он. – А кто же на занятиях?

– Есть и такие, – заверил я. – Много нас, на всё хватает.

За столиком, куда мы присели, мужественного вида усатый пятикурсник прихлебывал пиво, изредка заглядывая в лежавшее перед ним секретное пособие по военно-морской подготовке. Он с уважением поглядел на тёмные, как старые пятаки, капитанские нашивки, покосился на мои курсовки и неторопливо отодвинул в сторону пол дюжины пустых кружек. Пятикурсник был крепок телом, невозмутим и сосредоточен. Задевая столики широченными бёдрами, проплыла официантка и, сонно щурясь, приняла

заказ.

– Надо было бы тебя, конечно, в ресторан пригласить, – посетовал капитан, обмакивая в пиво солёный сухарик, – да вечером дружок приезжает из Москвы – заместитель министра морского флота, встретить нужно, посидеть, живых и мертвых вспомнить.

Он задумался, а я отметил, что про начальственного дружка он упомянул без малейшего хвастовства.

– Ничего, – сказал я, – и здесь хорошо.

Пятикурсник поднял глаза, поглядел на задумавшегося капитана, сунул за пазуху секретную книгу и дружелюбно улыбнулся. Глаза у него оказались трезвыми и внимательными. Через полчаса он уже вовсю руководил нашим скромным застольем: заказывал пиво, веселил анекдотами, уважительно именовал капитана – “мастером”, а мне обещал всяческую помощь и покровительство. Они с капитаном вспоминали свои плавания, иностранные порты, забавные случаи, экзотические напитки, у них нашлись общие знакомые; в общем, происходило отрадное братание поколений, но при этом общительный старшекурсник ни разу не позволил себе фамильярности. Я больше помалкивал – за границей мне бывать не приходилось, а рассказывать, как я с мокрым задом во время практики катал на Севере железные бочки, как-то не тянуло. И хотя капитан помянул молодечество, с которым я устранил зловредный остров с карты, этого было мало, чтобы конкурировать с бравым пятикурсником.

– Мастер, а не усугубить ли нам? – спросил усатый, когда капитан выцедил пятую кружку. Сколько пива булькало к тому времени в самом усатом – не знал, наверное, даже он сам.

– Даю “добро” усугубить! – согласился капитан, но почему-то уже баритоном.

– Ласточка! – гаркнул курсант.

Словно из-под земли появилась низкорослая, неопрятная бабёнка, вечно ошивавшаяся в баре и служившая на посылках.

– Ласточка, – велел пятикурсник, – вот тебе пиастры, слетай, сама знаешь – куда, принеси, сама знаешь – что.

Просветлев отёчным лицом, бабёнка умчалась, топая мужскими ботинками, и через десять минут вернулась с двумя флаконами портвейна. Я поглядел на этикетки и затосковал. Но в «Мутном глазе» привередливость была не в чести, и я понадеялся на свой молодой организм.

Усатый крепыш налил Ласточке и разрешил оставить сдачу. Принесли чистые стаканы.

– Моряки мы или нет? – спросил пятикурсник, с отменной точностью распределяя смертоносную жидкость.

– Конечно, моряки! – расчувствовался капитан. По всему было видно, что бойкость усатого ему по душе.

– Хорошая лоза, – заметил я, отхлебнув полглотка.

Пятикурсник уловил иронию и поглядел неодобрительно. После второго стакана капитан утратил румянец, но сохранил весёлость.

– Однажды на вахте мне не спалось…, – затянул он, было, песню своей молодости, но одумался и спросил, где гальюн.

– Я провожу вас, мастер! – вызвался учтивый старшекурсник.

– Сам дойду! – отрезал

мореход, поднялся и, постояв некоторое время, довольно уверенно двинулся в нужном направлении.

– Слушай, – наклонился ко мне усатый, – отдай мне этого мастодонта, ставлю коньяк!

– Как это – “отдай”? – изумился я. – Что он – девка, что ли?

– Насчёт девок это ты хорошо придумал! – обрадовался курсант. – Эт-то надо покумекать! Ну? Коньяк ставлю!

– А что же ты ему коньяк не поставил, если он тебе так полюбился? – ехидно спросил я.

– Потому что я умный, – объяснил крепыш, – знаю, что делаю.

Я пригляделся и увидел, что он действительно очень умный и наверняка знает, что делает. Но мне тоже хотелось знать.

– Говори толком, чего тебе надо? – потребовал я.

– Не понимаешь? – искренне удивился он.

– Не понимаю.

– Это потому, что молодой ещё, – снисходительно заметил он, – ну, ладно, не обижайся. У меня через год распределение. Теперь понял?

– Понял. Хочешь, чтобы он тебя пристроил на выгодную линию?

– Не будет из тебя толку, – он грустно покачал неуставной шевелюрой. – На черта мне сдались все эти ваши линии? Ты слышал, у старца кореш в министерстве! Ну? Если это дело с умом провернуть, можно сесть на знатное место!

– А как же море? – спросил я и тут же понял, что сморозил глупость.

– Море, море, море! – пропел он задумчиво. – Ну что, согласен отвалить в сторону? В долгу не останусь!

– Да я и так в стороне, – честно признался я. – Это ваши с ним дела.

– Правильно! – пятикурсник звякнул о мой стакан. – Твоё здоровье!

Капитан вернулся. Потом по его стопам сходил я, а когда снова сел за столик, понял, что курсант уже далеко продвинулся.

– Встретим вашего друга и сразу закатимся в гости, – вкрадчиво убеждал крепыш. – Слово моряка, мастер, вы не пожалеете о сегодняшнем вечере!

– Ты настоящий парень! Мы с тобой ещё поплаваем! – капитан уже разговаривал тенором, точно оперный душка.

Я не стал дожидаться, когда он доберётся до дисканта и откланялся.

Через пару лет я наткнулся на фамилию капитана в статье, где разбирались подробности аварии: мой знакомый среди бела дня с полного хода высадил своё судно на маленький островок – тот самый, что я когда-то недрогнувшей рукой срезал с карты. Статья была подписана членом специальной комиссии, и это был бывший крепыш курсант-пятикурсник.

Кстати, коньяк он так и зажилил. Мистика и безобразие!

Сингапур – Гамбург

Ивашкин совершенно не соответствовал своей фамилии: не было у него ни носа картошкой, ни белокудрости, ни голубоглазости. А был он черняв, горбонос, зеленоглаз, и если бы ему пришла вдруг в голову сумасшедшая мысль раскопать свою родословную, то в бесконечной череде предков обнаружились бы, к его удивлению, и татары, и евреи, и даже персы, а среди них подвижники и обыватели, богачи и бедняки, герои и доносчики, религиозные фанатики и стоеросовые богоборцы. Но Ивашкин своих предков не знал, а поэтому мог числить себя истинным русаком, то есть человеком, инстинктивно сознающим, что безопаснее вовсе почитать себя выращенным в колбе с разрешения начальства.