7 проз
Шрифт:
– То есть?
– оторопел Артемьев.
– Ага!
– торжествующе воскликнул мужичонка.
– То-то! А туда же "обнажение приема..." Он сначала поставил на пол, что ли, десятого - ну и хватило бы Машеньку сто раз встретить и убежать хоть в Китай. А он зачем-то подумал-подумал и перевел на одиннадцать. И тут уже ясно, что встретит-то Машеньку не Ганин, а этот... как его... он все равно проспится и прибежит на вокзал... А она куда денется-то, в Берлине? И до одиннадцати не денется... Понял?
– Не понял, - раздраженно ответил Артемьев и тут же понял.
Мужичонка состряпал кроткую рожу и слащаво так улыбнулся, будто желая посоответствовать источнику ассоциации.
Артемьев помрачнел. Происходящее ему не
– Кого только не встретишь на бульваре, - неодобрительно сказал Артемьев.
– А и то!
– плоско пошутил мужичонка, но расхохотался как-то зловеще, с явно лишними интонациями, а потом по-цирковому ловко (как бы продолжая язвительно продлевать тему цилиндра и заячьих ушей) выхватил непонятно откуда странного вида пузырек.
– Тормозняка хочешь?
– спросил мужичонка.
Артемьев обалдело тряхнул. Мужичонка не обиделся, пожал - не хочешь, как хочешь, - чмокнул, плеснул (едва успев выплюнуть папиросу) добрую половину (Артемьев отметил, что в этот момент он ничуть не напоминал пианиста), издал сложный, неприятный, но явно свидетельствующий и вдруг клацнул, резко клюнув: то ли муху поймал, то ли просто закусил куском воздуха. Артемьев - как бы найдя, с чем срифмовать давно приготовленный жест, - достал и свое пиво, откупорил, ссадив скамейку, и задохнулся блаженством, ни на секунду, впрочем, не расставаясь с традиционной задней мыслью - о быстротечности и трудноуловимости счастья первого утреннего глотка.
Однако не первого: Артемьев вспомнил часовой давности сценку у метро, когда, прежде чем поделить ветки подземки, они с Анной неторопливо чокнулись "Жигулевским", которым торговала у станции толстая разодетая барышня, шумно читавшая книгу "Унесенные ветром". Анна и Артемьев обсудили барышню, "Унесенных ветром" (которых Артемьев не читал, но соврал, что читал), затронули вопрос утреннего пития пива у станции метрополитена, полувоздушно чмокнулись и разошлись. Нет, тоже не так.
Анна - без наводящих вопросов - отчиталась перед Артемьевым в своих дневных планах (что-то вроде будильника из ремонта и вечернего вернисажа: она даже назвала галерею, Артемьев теперь сожалел, что воспринял этот разговор как уже следующую серию фильма, к нему отношения не имеющую, - имя галереи он не стал запоминать) и, кажется, немного расстроилась, что Артемьев не отреагировал: он как раз с удовольствием отреагировал бы, увязался, но помнил вопрос, полученный в лоб на давней вечеринке, - "а у вас есть московская прописка?" - с тех пор Артемьев отчаянно боялся, что его заподозрят в желании завязать прагматическое знакомство с незамужней жительницей столицы. Мальчик лет десяти, в больших очках, вежливо поинтересовался судьбой пустой посуды; они еще пошутили насчет мальчика, обменялись небрежно-нескладными ладушками и ступили на разные эскалаторы. Легкий коктейль из чувств облегчения и сожаления заставил Артемьева на секунду зажмуриться, чуть-чуть поплыть, он подумал, что очень не хочет в свою конуру в Беляево, где квартирная хозяйка - великовозрастная татарка-процентщица - уже, наверное, тушит на кухне свои неуемные вонючие кабачки и распевает песни советской эстрады, и поехал на бульвар.
– Нас с Серегой вчера, - беззаботно сообщил мужичонка, - накрыли у ЦУМа, он сдернул, а меня привезли в восемнадцатое. Там спрашивают, где накрыли?
Подразумевалось, что Артемьев прекрасно осведомлен
– Где, спрашивают, взяли? У ЦУМа? Это не наш, говорят, везите в девятнадцатое. Ну, привезли в девятнадцатое. А там ребята культурненькие, знакомые. Один кришнаит, сержант, я его давно знаю... Я им сумку отдал и говорю, я в сортир, мужики, не обессудьте, а то обоссусь. Они меня в сортир-то пустили, а у меня в кармане четушечка и флакон одеколону. Не помню - абрикосовый, что ли, в общем, какое-то растение. Я флакон принял, вернулся, четушечку в сумку, разделся... Счастливый, думаю, вечер: я тютелька в тютельку, и никуда идти не надо, ложись и спи. А утром встану четушечка целая... Во сне ангелов видел, врата райские...
"Врата - это хорошо, - подумал Артемьев, - врата... В Москве каждый вечер десять вернисажей... Полторы сотни галерей..."
– Встал утром, оформили, одеваюсь. Сумочку поднял, а она чой-то подозрительно легкая. Ну, думаю, сплошной Хабермас... Я им - менты поганые, куда четушечку дели? А они - ты чо, падла, гонишь, не было никакой четушечки. Ну, я закон знаю, я им за прокурора, за тятьку с маткой... Стыд, говорю, потеряли, если уж мы, русские люди, будем друг другу... Ладно, говорят, не кипятись, не знаем, говорят, где четушечка. Мы тебе взамен две флакошки тормозняка дадим. Я прикинул - две флакошки тормозняка... Дык, говорю, давай!
Мужичонка, впрочем, не успел толком закончить восклицательный знак (тот вывалился изо рта, как медленная слюна, и плавно стек куда-то в траву), перебивая сам себя, он суетливо глазнул на Артемьева, сорвал крышечку и одним глотком покончил со вторым флаконом.
И хотя мужичонка проделал все это донельзя отчетливо, ясно, с уверенностью, взвешивая и рассчитывая на вернейший эффект, но между тем с беспокойством, с большим беспокойством, с крайним беспокойством смотрел теперь на Артемьева. Теперь он обратился весь в зрение и робко, с досадным, тоскливым нетерпением ожидал ответа Артемьева. Но, к изумлению и к совершенному поражению мужичонки, Артемьев пробормотал себе под нос и довольно сухо, но, впрочем, учтиво объявил ему что-то вроде того, что ему время дорого, что он как-то не совсем понимает; что, впрочем, он, чем может, готов служить, по силам, но что все дальнейшее и до него не касающееся он оставляет. Тут он взял перо, бумагу, выкроил из нее докторской формы лоскутик и объявил, что тотчас пропишет что следует*.
______________
* Цит. по Собр. соч. в пятнадцати томах. Л. "Наука", 1988. Т. 1, с. 157.
– Нет, не следует! нет, это вовсе не следует!
– проговорил мужичонка, привстав с места и хватая Артемьева за правую руку. Серые глаза его как-то странно блеснули, губы его задрожали, все мускулы, все черты лица его заходили, задвигались, сам он весь дрожал.
– Следует просто-напросто выпить. Выпить и еще раз выпить.
Артемьев, собиравшийся резко возразить, решительно не желавший продолжать странное знакомство, к своему удивлению согласно закивал головой и даже стремительно извлек из нагрудного кармана потаенную там вчера сторублевую бумажку.
– А вот этого не надо, - строго сказал мужичонка.
– Кто тебя этому учил? В конце концов, кто гость столицы - ты или я?
Мужичонка решительно подошел к оккупировавшим сдвоенные скамейки подросткам, поговорил с ними пять секунд и тут же вернулся, имея пригоршню разноцветных купюр, среди которых виднелись и достаточно крупные. Артемьев округлил глаза (пейзаж, выдавая весьма поверхностное знакомство с законами оптики, заметно выпуклился навстречу).
– Человек человеку!
– радостно крикнул мужичонка.
– Глазу не выест! Я знаю тут одно местечко - ты обратил внимание, насколько оптимистично коннотирована эта немудреная формула - "я знаю здесь одно местечко", - не обязательно столь задорно, но непременно с надеждой на некоторое развитие ситуации?