78

Фрай Макс

На самом деле, так страшно мне было только однажды, в 7 классе. Нашу музыкальную школу повезли с концертом в какой-то загородный музей, от класса духовых взяли двух человек, меня и Георгия. Георгий играл на кларнете и был жутким занудой, а в меня, малорослую шмакодявку, словно бес вселился. Я носилась по коридорам, хохотала, как ненормальная, передразнивала завхоза и дергала за косичку альтистку Машу Семенову. Меня взяли только при условии, что я буду паинькой. В автобусе виолончелист сказал, что у флейтистов мозгов нет, чтобы голова лучше резонировала, взять хотя бы Шестову, и я треснула его по башке. А потом мы приехали и пошли в

зал. Он был маленький и какой-то круглый и уютный, как коробочка. Яркое солнце било из окон, потертым золотом сияли лепные завитушки на стенах и потолке, в лучах света толкались пылинки, и такая поющая тишина царила в этом зальчике, что мне стало жутковато и нелепо. Что мы тут делаем, недоучки, недоросли? Разве это наше место? В первый раз в жизни я вдруг ощутила себя самозванкой, выскочкой, дурно воспитанной коротышкой. Я подошла к своему педагогу и сказала, что не могу сегодня играть, что у меня… месячные!

Моя очередь была сразу после Маши с ее «Ноктюрном». Когда я выходила на сцену, у меня кружилась голова. Зал опрокинулся надо мной, как чаша, замер, вздохнул — и упали аккорды вступления. Я наполняла эту чашу, выводя на флейте прихотливую мелодию баховской «Увертюры H-moll», тонкое серебро дрожало в воздухе, звуки торопились, нанизывались, рассыпались и медленно растворялись. Я забыла о своем самозванстве, о страхе, обо всем, и когда Увертюра закончилась, у меня оставалась опрокинутая чаша, до краев наполненная флейтой. А потом заскрипели стулья, люди захлопали, и зал стал обычным концертным залом. Георгий сказал, что я играла отлично, только чуть сбилась в конце, но этого все равно никто не заметил. Даже не знаю, концерт мне запомнился из-за сна или сон из-за концерта, но в мае я сдала выпускные экзамены, наша завхоз приняла у меня флейту, взятую напрокат, и больше я уже на сцену не выходила.

Всю ночь мне снилось, как зал, прозрачный и звенящий, опрокидывается на меня, а я стою под ним как под куполом. В руках у меня половинка граната, зерна громоздятся, рубиново рдеют над грубой шершавой шкуркой, и я поднимаю его к небесам, летящим навстречу, и танцую, танцую, как в жизни не танцевала.

Гранаты, да, тогда у меня были гранатовые серьги и тяжелая низка гранатов на шее. Я пришла в этот чертов клуб, на чей-не-помню день рожденья, и у меня были туфли на каблуках, гремящие, как кастаньеты, в ушах покачивались гранатовые серьги, я вступила в насмерть прокуренный подвал гордо, как Кармен. Это серьги так велели, и бусы тоже. В руках у меня пылал, пламенел, покачивался золотым тюльпаном фужер коньяка. И я пошла прямо к Нему, сквозь дым, грохот какой-то музыки, чьи-то оклики, здравицы, обрывки разговоров, я шла, а золотой тюльпан в моей руке плыл величественно и неколебимо. Черт, у меня даже руки не дрожали!

Охранники на входе потребовали паспорт, да я привыкла, никто не верит, что мне уже давно не 18. И с каблуков этих окаянных я чуть не грохнулась, споткнувшись на лестнице. Но руки у меня и вправду не дрожали, и коньяк был на самом деле. И Ленька тоже был. Мы выпили с ним за здоровье именинника. Потом за торжество прогресса. Потом за морских котиков. Потом не помню ничего, мы танцевали, кто-то из его друзей поцеловал мне руку, Ленька сказал ему «отвали от моей женщины, гринго!» — и тогда я закрыла глаза, ахнула полный фужер коньяка и повисла у Леньки на шее. И мне было абсолютно наплевать, как я выгляжу и что будет утром.

Странно, почему я совсем не думаю, что скажет Ленька? И вообще, как с ним теперь себя вести? Наверное,

надо позвонить, как-то встретиться, что-то такое промямлить. Что, сердце мое, больше не замираешь? То-то. Господи, что же со мной будет?!

Я сижу на кухне за столом. Мне 23 года, а выгляжу все еще как 16-летняя, и трушу так же. Передо мной стоит крохотная стальная плошка, первое, что под руку подвернулось. На мокрой бумажной полосочке ярко полыхают две алые черты. А знаете что? Я счастлива!

7 Чаш

Испорченность

Даже в очень хорошем раскладе эта карта предупреждает, что какие-то важные для вас вещи (события, люди, отношения) — с гнильцой. Ненадежно, "до первого милиционера", как в детстве говорили.

Ложный успех, самообман — опасности, на которые указывает эта карта при менее благоприятных раскладах.

Небывалая, гротескная, "как в кино" подлость — в наихудших случаях.

Таня Сазанская

Очень старая сказка

— Ты прилетаешь ко мне, чтобы разрушить мою вселенную, сказал Маленький Принц.

Карлсон покрутил в руках футляр для очков и уронил его с балкона. Пожал плечами. Сказал:

— Я тебя люблю.

— Ты выкрутил лампочку в моей комнате, потому что она слишком яркая, ты закрасил мое солнце, чтобы лучше спалось, — сказал Маленький Принц.

Карлсон опрокинул чашку, на полу растеклась лужа. Карлсон пожал плечами. Сказал:

— Когда много солнца, это очень неестественно.

— Каждый день ты откусываешь кусочек моего мозга. Скоро от него совсем ничего не останется, — сказал Маленький Принц.

— Я люблю твой мозг, — сказал Карлсон, поглаживая живот. — Ты не должен делиться им с другими.

— На моей планете не осталось ничего, что ты еще не сломал, — сказал маленький принц.

— Ты совсем меня не любишь. Я больше не прилечу, — сказал Карлсон.

Маленький Принц долго сидел на испорченной планете. Когда солнце взошло сто восемнадцать раз, он начал наводить порядок. Маленький Принц наводил порядок три недели. И когда все было закончено, Маленький Принц установил на своей планете антикарлсоновый радар и катюшу. На всякий случай.

8 Чаш

Инертность

Эта карта призывает к действию, не велит сидеть на печи. Часто указывает человеку, что он отказывается от каких-то прекрасных деяний из страха утратить интерес к достигнутому. Предлагает пересмотреть свое поведение.

В плохом окружении Восьмерка Чаш свидетельствует, что такое поведение — в основе характера, и изменить его очень трудно, если не вовсе невозможно.

Ася Андреева

Мяч

Обычно такие районы называют «спальными». Считается, что люди здесь как бы и не живут. Просто приезжают с работы, быстро проглатывают несложный ужин и сразу проваливаются в глубокий сон. Все это делается исключительно для того, чтобы с утра проснуться и успеть на троллейбус. Потом — благополучно миновать тоннели метро и вовремя попасть в помещение, набитое столами, стульями а так же людьми со сходной зарплатой, образованием и целями на день. Люди стремятся в центр, растекаются по офисам, опаздывают, спешат, но мысли их редко покидают обжитый клочок новостроек. Потому что именно там дети возвращаются из школы, жены готовят ужин, а родители никак не могут добраться до аптеки. Телефоны в новых домах звонят в течение всего рабочего дня. И жизнь здесь не затихает ни на минуту — совсем как в деревнях.