7том. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле

Франс Анатоль

Мало избалованный благами земными, я любил жизнь за нее самое, любил ее без прикрас, во всей ее наготе, порою страшной, порою очаровательной.

Бедность хранит для тех, кого любит, единственное истинное благо на земле, бесценный дар, который облекает красотой все вещи и живые существа, который распространяет очарование и аромат на всю природу, — Желание.

Жизнь людей — бесконечная мука и боль, Нет предела страданиям нашим.

Так говорит кормилица Федры, и никто еще не опроверг ее слов, не ответил на ее тяжкие вздохи. Но старая критянка продолжает:

И поэтому мы влюблены на беду В то, что видим, что блещет у нас на земле. Мы не знаем, не ведаем жизни иной, Не проникли мы в тайны подземных глубин, И смущают нас глупые сказки.

Мы любим эту жизнь, эту горестную жизнь, и еще потому, что любим страдание. Да и как не любить его? Оно похоже на радость и по временам сливается с нею в одно.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Эти воспоминания, служащие продолжением книги «Маленький Пьер», правдивы во всем, что касается основных фактов, характеров и нравов. Когда я начал писать воспоминания, не соблюдая ни порядка,

ни последовательности (в «Книге моего друга» и в «Пьере Нозьере»), многие из свидетелей моего детства, выведенные в этих книгах, были еще живы; мне пришлось изменить их имена и общественное положение, чтобы не оскорбить их гордости или же их скромности. Оба эти чувства чрезвычайно остро развиты у тех, кто имел счастье прожить в неизвестности. Увидев свои имена в печати, они бы возмутились; похвала или порицание одинаково нестерпимы для них, когда они становятся достоянием гласности. Родители мои в то время еще здравствовали. Я мог воздать им только хвалу, только великую благодарность, но тоже должен был прибегнуть к иносказанию и вымыслу, чтобы быть им приятным.

Оба они уже давно покоятся рядом, под камнем, поросшим мхом, на опушке леса, который осенял своей тенью их мирную старость. И теперь, когда разрушительные годы бурным потоком пронеслись над моим детством, унося все с собой, я по-прежнему не хотел бы, по неловкости, нарушить хоть чем-нибудь свое сыновнее почтение, заложенное в далеком прошлом.

Следовательно, я должен был поступить именно так, как я поступил, или же вовсе не опубликовывать этих рассказов до самой смерти, по обычаю тех, кто описывает свою жизнь или отдельные ее периоды. Я осмелился бы сказать, заимствуя блистательно неправильное выражение, что почти все наши воспоминания и записки являются записками замогильными [458] . Но я не решился ни завещать своих детских воспоминаний потомству, ни предположить хоть на миг, что эти безделицы могут заинтересовать будущие поколения. Я думаю теперь, что все мы, — сколько бы нас ни было, великие и малые, — не будем иметь последователей, так же как не имели их последние писатели древней латинской культуры, и что новая Европа будет настолько непохожей на ту Европу, которая рушится сейчас на наших глазах, что не станет интересоваться нашим искусством и нашими мыслями. Я не пророк и потому не предвидел ужасающей грядущей гибели нашей цивилизации, когда в тридцать семь лет, на средине жизненного пути, переименовал маленького Анатоля в маленького Пьера. Изменить на бумаге свое имя и положение было в моих интересах. Так мне легче было говорить о себе, обвинять себя, хвалить, жалеть, смеяться или бранить, смотря по желанию. Когда в былое время жители Венеции не хотели, чтобы к ним подходили на улице, они вешали на пуговицу платья маску в ладонь величиной, тем самым предупреждая прохожих, что не желают быть узнанными. Совершенно так же это вымышленное имя, хоть и не могло меня скрыть, указывало на мое намерение оставаться в тени.

458

…все наши воспоминания и записки являются записками замогильными — намек на книгу воспоминаний Шатобриана «Замогильные записки» (1848).

Подобная маскировка имела еще и то преимущество, что позволяла мне скрыть недостатки моей очень плохой памяти и восполнить пробелы воспоминаний, пользуясь правом вымысла. Я мог сопоставлять различные обстоятельства, заменяя те, что ускользнули от меня. Но такие сопоставления всегда имели целью показать истинные черты какого-нибудь характера; словом, я убежден, что никто еще не лгал более правдиво. В одном месте своей «Исповеди» Жан-Жак, кажется, делает признание почти такого же рода. Я сказал, что память у меня очень плохая. Необходимо пояснить: большую часть жизненных картин и образов я позабыл совершенно, — но те, что запечатлелись в памяти, очень точны и четки, так что мои воспоминания представляют собою великолепный музей.

Такой способ описывать детство дает еще одно преимущество, — на мой взгляд самое ценное из всех: возможность сочетать, пусть в самой малой степени, действительность с вымыслом. Повторяю: в этом повествовании я очень мало лгал и никогда не менял ничего существенного; но, возможно, я лгал достаточно, чтобы поучать и нравиться. Истина никогда не бывает привлекательна в своей наготе. Вымысел, басня, сказка, миф — вот в каких одеяниях ее всегда знали и любили люди. Я склонен думать, что без некоторой доли вымысла «Маленький Пьер» не мог бы понравиться; и это было бы жаль, если не для меня, — я уже ни о чем не жалею, — то для тех, кому эта книжка внушила светлые мысли и кого она научила скромным добродетелям, дарующим счастье. Не будь здесь известной доли вымысла, маленький Пьер никого бы не радовал.

Однако я не утверждаю, будто подобная маскировка совершенно лишена неудобств. Какой бы путь мы ни избрали, всегда следует ожидать неприятных последствий. Мой собрат Люсьен Декав [459] , анализируя «Маленького Пьера», показал однажды, со свойственным ему тонким умом и глубокой проницательностью, как много потерял мой отец, превратившись по моей прихоти во врача. Я согласен, что он действительно потерял при этом книжную лавку, — утрата немалая в глазах такого библиофила, как Люсьен Декав. Но мне лучше других известно, что отец не питал ни малейшей привязанности к книжной лавке, которую я у него отнял. Он был лишен коммерческих талантов и гораздо лучше умел читать свои книги, чем их продавать. Его ум, чисто отвлеченный, не интересовался формой вещей; внешний вид книги не имел для него значения, и он терпеть не мог библиофилов. Я даже скажу, и это не будет парадоксом, что доктор Нозьер в кабинете в сущности больше похож на моего отца, чем сам отец в своей книжной лавке. Я отнял у него то, что досталось ему от судьбы, и даровал взамен то, что соответствовало его природе. Правда, лавку букиниста я действительно уничтожил. Да простит мне это Люсьен Декав, приняв во внимание, что я открыл книготорговлю в другом месте, — для Жака Турнеброша. Декав отметил, насколько мне известно, самую тяжкую из моих ошибок. Надеюсь, никто не поставит мне в упрек, что я переселил своего крестного на расстояние ста шагов, с улицы Великих Августинцев на улицу св. Андрея, где некогда жил Пьер де Л'Этуаль. Зато многих современников моего детства я не потревожил и не внес никаких изменений в их привычный уклад; некоторым, например г-ну Дюбуа, я даже сохранил подлинное имя, отняв только дворянский титул, которым он, впрочем, и не дорожил.

459

Люсьен Декав (1861–1949) — французский писатель и драматург, одно время был близок к натуралистам.

Как я уже говорил, мне хотелось бы, по примеру Жан-Жака, предостеречь всякого, кто скажет, что он лучше меня. Спешу добавить, — это отнюдь не значит, что я ценю себя высоко. Я считаю, что люди в большинстве своем злее, чем кажутся. Они не показывают своего истинного лица; они скрывают поступки, которые возбудили бы к ним ненависть или презрение, и, напротив, выставляют напоказ дела, могущие снискать одобрение и похвалу. Если мне случалось нечаянно распахнуть чужую дверь, предо мной почти всегда открывались такие зрелища, что я не мог не испытывать к человечеству жалости, ужаса и омерзения. Что поделаешь! Тяжело говорить об этом, но я не могу удержаться.

Был ли я всегда верен правде, которую люблю так страстно? Я только что этим хвалился. Но по зрелом размышлении я не могу в этом поклясться. В этих рассказах искусства не много; но все же оно чуть-чуть туда просочилось; а кто говорит искусство, тот говорит обработка, иносказание, ложь.

Еще большой вопрос, вполне ли приспособлен человеческий язык для выражения истины; он возник из криков животных и сохраняет их особенности; он выражает чувства, страсти, потребности, радость и страдание, ненависть и любовь. Он не создан для того, чтобы говорить правду. Правда несвойственна натуре диких зверей; она несвойственна и нашей природе, а метафизики, которые утверждают обратное, — просто маньяки.

Единственное, что я могу сказать, — это то, что я был искренен. Повторяю: я люблю правду. Я думаю, что человечество в ней нуждается; но, конечно, оно еще гораздо больше нуждается во лжи, которая услаждает, утешает и непрестанно обольщает его надеждами. Не будь лжи, человечество погибло бы с отчаянья и тоски.

НОВЕЛЛЫ [460]

МАРГАРИТА

460

Новеллы,

включенные в данный том, написаны Франсом в разные годы и различны по своему характеру

Новелла «Маргарита»была напечатана в первый раз в журнале «Les Lettres et les Arts» в декабре 1886 г. и вторично издана лишь в 1920 г. отдельной книжечкой. По сюжету и по тону повествования «Маргарита» имеет много общего с романом «Преступление Сильвестра Бонара» (1881); точная дата написания новеллы неизвестна, но вполне вероятно, что она создавалась одновременно с этим романом. Оба произведения сближает их глубокая поэтичность, любовь к человеку, сочетание лирической темы с социальной критикой; и в новелле и в романе мечта о счастье олицетворяется в образе синей птицы из старинной французской сказки

В новелле занимает большое место осмеяние чиновничьего бюрократизма Третьей республики, казенщины и бездушия министерских канцелярий, уродующих душу человека, лишающих его собственного «я», отнимающих у него возможность думать и чувствовать. Герой новеллы, рядовой французский чиновник, трагически ощущает оскудение и опошление жизни в буржуазном обществе конца XIX в. Новелла «Маргарита» создавалась в тот ранний период творчества писателя, когда он не отказался еще от пассивно-созерцательного отношения к жизни; таково же настроение героя новеллы, который спасается от тупости и грязи действительности в мире своей мечты, — мечты о счастье, о красоте, о больших чувствах

В том же 1886 г. во втором номере журнала «Revue Independante» была напечатана новелла «Граф Морен», переизданная затем в 1921 г. Один из эпизодов «Графа Морена» очень близко повторяет основную сюжетную ситуацию новеллы «Маргарита»; и здесь герой встречает больную девочку и искренне старается ей помочь. Но в новелле «Граф Морен» этот эпизод играет второстепенную роль и решен автором совершенно по-иному, в более реалистической манере. Франс совершенно отказывается здесь от того романтически-мечтательного тона, который был характерен для «Маргариты»; в новелле «Граф Морен» главное — сатирическое изображение действительности. Здесь впервые в творчестве Франса появляется тема разоблачения фальшивой буржуазной демократии, продажности буржуазной прессы. Действие новеллы отнесено к 1868 г., но в ней нашли отражение наблюдения Франса над политической жизнью Третьей республики. Позднее, в 1892 г. он писал: «Я близко наблюдал парламентских деятелей в течение ряда лет. За исключением немногих достойных людей они представляют собой самую серую посредственность. Бездарность их равняется только их могуществу…» Писатель создает сатирический образ биржевого спекулянта Веле, добивающегося депутатского мандата наглой демагогической ложью, подкупом и обманом. Один из эпизодов новеллы, рисующий нравы буржуазной прессы, Франс опубликовал в 1892 г. в газете «Temps» под названием «Госпожа Планшоне», а в 1899 г. включил в книгу «Пьер Нозьер»

В новелле появляется и образ преуспевающего буржуазного «героя» Фонтанэ, причем в 1886 г. он дан совершенно в том же плане, что и более развернутый образ Фонтанэ из книги «Жизнь в цвету» (1922). Новелла «Граф Морен, депутат» свидетельствует об укреплении и развитии реалистических тенденций в творчестве Франса 80-х годов

Новеллы «Пасха, или Освобождение»(впервые опубликована в парижском издании газеты «New-York Herald» 18 апреля 1897 г.) и «Чудо со скупым» (напечатана в той же газете 5 апреля 1905 г.) весьма близки друг к другу и примыкают к многочисленной группе рассказов Франса, являющихся стилизацией христианских легенд и житий святых

В новелле «Пасха, или Освобождение» Франс еще раз обращается к характерной для него теме — к осуждению богатства католической церкви, противоречащего догматам раннего христианства. Он разоблачает политические интриги епископов, их властолюбие и жестокость. Наивный искренний брат Жан очень близок к брату Джованни, герою новеллы «Трагедия человека» из сборника «Колодезь св. Клары» (1895)

Ирония по отношению к религиозным чудесам и таинствам, придающая своеобразный колорит «благочестивым» рассказам Франса, нашла яркое выражение в новелле «Чудо со скупым». Религиозное обращение скупого, его отказ от преследования неимущих должников происходит не под воздействием проповедей «святого» монаха Антонио, а в результате ловкой проделки служанки Барбары и аптекаря Дзеноне

Тема природы занимает в произведениях Франса сравнительно небольшое место, но писатель глубоко ощущал и понимал красоту родной ему французской природы и посвятил ей прочувствованные поэтические строки. Отрывок «Зeмля»— это своего рода стихотворение в прозе, славящее величие, красоту матери-земли, своеобразную прелесть земли Франции. «Земля» впервые была напечатана в «Almanach du bibliophile pour l'annee, 1902», вышедшем в 1904 г. в издательстве Пеллетана

В следующем выпуске того же альманаха, в 1905 г., Франс опубликовал историческую новеллу «Штурм», рассказывающую о неудачной попытке герцога Савойского при поддержке испанского короля Филиппа III захватить в 1602 г. город Женеву. Новелла была предназначена для задуманного писателем сборника «Исторические рассказы». В 1911 г. Франс полностью составил этот сборник, но так как в него должны были войти новеллы, по большей части уже опубликованные ранее, писатель решил его не издавать (сохранилась только первая корректура). В новелле «Штурм» Франс, как обычно, подробно выписывает детали исторического события. Он восхищается героизмом защитников цитадели веротерпимости — Женевы и с резким осуждением говорит о завоевателях, выделив весьма неблаговидную роль отца-иезуита, обманывающего солдат обещанием вечного блаженства за победу над «вероотступниками» — женевцами. Новелла «Штурм» — звено в большой цепи антимилитаристических и антиклерикальных произведений Франса

Диалог «Беседа в аду»был впервые напечатан в 1907 г. в качестве своеобразного предисловия к комедии Мольера «Мизантроп», в 1908 г. диалог был перепечатан в январском номере журнала «Illustration» и в том же 1908 г. инсценирован на одном из собраний в «Издательстве искусств», руководимом другом Франса Эдуардом Пеллетаном (который и был издателем «Мизантропа»). Мольер относится к числу тех писателей, творчество которых Франс ценил особенно высоко. Он посвятил Мольеру специальный очерк, включенный им затем в книгу «Латинский гений». Среди произведений Мольера Франса особенно интересовала комедия «Мизантроп», и он по-своему толковал образ героя комедии Альцеста. Об этом свидетельствовал, в частности, друг писателя Поль Гзелль в своей книге «Мои беседы с Анатолем Франсом». Франс утверждал, что Альцест — комический персонаж, что комизм его образа обусловлен противоречивостью его характера и поведения, что, по замыслу Мольера, Альцест — это молодой человек и «поэтому особенно смешно, когда он читает поучения. Актеры извращают роль, делая Альцеста сорокалетним; нужно показывать комичного брюзжащего юнца, а не старого ворчуна». Вопрос о комизме образа Альцеста составляет основное содержание «Беседы в аду». Франс выделяет лишь одну сторону этого образа: он подчеркивает комическое несоответствие между силой гнева Альцеста и ничтожеством вызывающих его причин; в мизантропии Альцеста писатель видит только проявление самомнения и эгоизма, но ничего не говорит об Альцесте как об искреннем искателе правды и обличителе несправедливости и фальши дворянского общества

Иррациональные явления часто служили сюжетом для Франса-новеллиста. Его новеллы на эту тему всегда в той или иной степени ироничны. Новелла «Величайшее открытие нашего века»(1910) как бы подводит итог развенчанию писателем сверхъестественного. Его ирония переходит здесь в саркастическое осмеяние самовлюбленного доктора Бода и его необычайных методов гипнотического лечения. Новелла — яркий образец реалистического мастерства Франса. Блестяще владея искусством описания, тонкой характеристики, используя сочные живописные детали, он нарисовал запоминающиеся картины провинциальных нравов и жизни парижской богемы

Новелла «Величайшее открытие нашего века» была обещана Франсом венгерскому журналу «Возрождение». В 1910 г. венгерская писательница г-жа Дьердь Беллони (писавшая под псевдонимом Сандор Кемери) получила от Франса письмо с просьбой перевести эту новеллу на венгерский язык. Однако, когда перевод был закончен, журнала «Возрождение» уже не существовало, и новелла осталась ненапечатанной. Впервые она была опубликована лишь в 1935 г. в 25-м томе Полного собрания сочинений Анатоля Франса (издание Кальман — Леви).