8том. Литературно-критические статьи, публицистика, речи, письма
Шрифт:
Приведу два любопытных примера.
«Foie» [65] происходит от «ficus», что значит «смоква» или, чтобы быть совершенно точным, от производного от «ficus». Каким же образом? Да самым простым. Римляне, разбогатев, стали лакомками — это было неизбежно — и очень ценили печенку, приправленную смоквой: «jecur ficatum» или просто «ficatum». В конце концов это слово стало обозначать не только печеночный паштет со смоквой, но и просто печенку. Вот как «foie» произошла от производного от «ficus».
65
Печень (франц.).
Таково же, но еще более забавно, происхождение слова «truie» [66] . «Truie» — это вульгарно-латинское «troia», то есть не более не менее как название города Троя!
Римляне называли «porcus troianus» (вульгарно-латинское «porcus de Troia») жареного поросенка, начиненного мясом других животных. Это был шуточный
66
Свинья-самка (франц.).
Причуды и заблуждения языка бесчисленны; и эти причуды властны, заблуждения — неисправимы. Ученые видят зло, но искоренить его не могут. Даже если знаешь, что надо говорить «l'endemain, l'ierre» [67] , все же поневоле приходится говорить «le lendemain, le lierre».
Люди говорят, чтобы понимать друг друга. Вот почему сложившийся обычай является в области языка непреложным законом. Ни науке, ни логике не справиться с ним, и выражаться чересчур правильно — значит выражаться плохо. Самые прекрасные слова становятся пустыми звуками, когда не понимаешь их. Наша молодая литература недостаточно прониклась этой истиной. Пусть декадентский стиль — стиль совершеннейший, а все же ему грош цена, если он невразумителен. Не надо стремиться к излишней утонченности и грешить избытком изящества. Католическая церковь, превосходно знающая природу человека, запрещает ему прикидываться ангелом, чтобы он не обернулся зверем. А именно так и случается с теми, кто желает изъясняться чрезмерно утонченно и придает своему «письму» какие-то диковинные красоты. Такие люди тешатся пустяками и подражают звериным крикам. Язык сложился естественным путем; его основным качеством всегда будет естественность.
67
Завтра, плющ (франц.).
ЭРНЕСТ РЕНАН — ИСТОРИК ХРИСТИАНСТВА [68]
На будущей неделе г-н Эрнест Ренан подарит нас первой книгой своей трехтомной «Истории израильского народа». Эта работа явится своего рода введением к его истории «Происхождение христианства». Когда она выйдет в свет, обширный труд, предпринятый г-ном Ренаном, будет завершен. Будет закончено исследование о глубочайших истоках религиозного учения, которому суждено было питать столько народов, которое и доныне наряду с буддизмом и исламизмом властвует над человеческими душами.
68
Впервые напечатано 23 октября 1887 г. Франс посвятил Э. Ренану, которого считал одним из своих учителей, ряд восторженных статей и выступлений, вошедших в сборники «Литературная жизнь» и «К лучшим временам». Настоящая статья написана к моменту выхода в свет 1-го тома книги Ренана «История израильского народа» (1887).
С какой бы точки зрения ни подходить к неясным истокам этих великих идей, объемлющих нас со всех сторон и проникающих в нас, каково бы ни было наше представление о возникновении этого возвышенного идеала, мы должны признать, что, остановив свой выбор на такой теме, г-н Ренан не ошибся ни в характере, ни в многосторонности своего дарования. Эта тема требовала от исследователя исключительных умственных данных и притом совершенно противоположных друг другу. Тут нужен был неусыпный критический ум, научный скептицизм, способный противостоять как лукавству верующих, так и их чистосердечию, которое является более могущественной силой, чем лукавство. Тут нужно было в то же время живое чувство божественного, инстинктивное понимание потребностей человеческой души, своего рода объективное чувство веры. Именно такая прирожденная двойственность духа присуща г-ну Ренану и блестяще проявляется в нем. Чуждый какому-либо из существующих вероисповеданий, он в высокой степени обладает религиозным чувством. Не будучи верующим сам, он наделен особым даром постигать во всех их тонкостях народные верования. Если бы я был убежден, что буду правильно понят, я сказал бы, что не вера владеет им, а он владеет верой. Обладая всеми данными, необходимыми для предпринятого труда, он вместе с тем серьезнейшим образом подготовился к нему. Рожденный художником, он стал ученым. Юность его прошла в упорном труде. В течение двадцати лет он отдавал ему дни и ночи и приобрел такую привычку к напряженным занятиям, что в годы зрелости был уже в состоянии создать крупные произведения, исполненные созерцательного спокойствия духа. Ныне он пишет легко, и все написанное им легко воспринимается. Словом, он художник, он владеет стилем, то есть искусством выражать мысль во всей бесконечности ее оттенков.
Впрочем, надо сказать, что если г-н Ренан словно создан для того, чтобы писать о происхождении христианства, то и выступил он как раз вовремя. Труд его был подготовлен всем предшествующим, умы — настроены воспринять его мысли. Сомнение привело за собою любознательность. Оковы
Вообще верить в новизну каких-либо идей и чувств — неблагоразумно. Все уже давным-давно перечувствовано и сказано, то, в чем мы видим открытие, чаще всего оказывается повторением. И, однако, умам нашего времени, по-видимому, присуща некая новая способность, способность понимать прошлое и восходить к отдаленным истокам явлении. Правда, человек во все времена умел хранить воспоминания и придерживаться некоторой преемственности. Он уже давно обзавелся летописями, и именно это отличает его от животных в такой же, а может быть, и в большей степени, чем обычай носить одежду. Но говоря: «Отцы наши поступали так-то и так-то», — человек совершенно не замечал разницы между ними и собой. Он охотно приписывал черты своего времени самому далекому прошлому. Он не ощущал тех глубочайших перемен, которые вносит время в человеческую жизнь. Детство мира он рисовал себе в облике зрелой его поры. Эта особенность бросается в глаза у древних историков, в особенности у Тита Ливия, у которого суровые пастухи Лациума говорят языком современников Августа. Еще ярче проявляется эта черта в искусстве средних веков, которое неизменно наделяло царей древней Иудеи жезлом правосудия французских королей и короной с цветком белой лилии. С помощью Декарта человеческая мысль перешагнула через пропасть. И тем не менее трагедия XVII века, в которой знание абстрактного человека достигло совершенства, обнаруживает, даже у Расина, представление о неизменности человеческих нравов на протяжении веков. XVIII век, хотя и очень интересовался прошлым, представлял себе Соломона в облике Тюрго, а Семирамиду в царской мантии Екатерины II. Настоящее представление о прошлом, по-видимому, было подарено нам великой исторической школой нашего века. Понимание духа начальных эпох истории появилось у человека пли во всяком случае стало развиваться в нем лишь с недавнего времени. Так я думаю, хотя, может быть, и заблуждаюсь. Возможно, что поколениям, которые придут нам на смену, наши представления о древних временах покажутся смешными и устаревшими. И все же нет сомнения в том, что именно мы создали в некоторой ее части сравнительную историю человечества. Особенно значительную роль сыграли здесь молодые науки — этнография, археология, филология. Представляя себе теперь человека древнейших времен, мы приписываем ему такой облик, такие характерные черты, которые, вполне возможно, соответствуют исторической правде или во всяком случае приближаются к ней. Господин Ренан обладает особой способностью проникать в дух первоначальных эпох, угадывать то, что безвозвратно кануло в вечность, а также превосходным знанием той новой области гуманитарных наук, которая занимается историей человеческого рода в пору его младенчества. Это особенно проявляется в тех местах труда г-на Ренана, где он соприкасается с легендой или изображает события, не освещенные солнцем истории. Он обнаруживает удивительное чутье и превосходное чувство такта, раскрывая перед нами то, что до сих пор оставалось скрытым в предрассветных сумерках.
Это искусство или, если хотите, дар г-н Ренан в полной мере проявил в истории израильского народа и в античной истории, которая возникает у нас на глазах в первозданном своем виде из детских сказок и грубо-примитивной поэзии. Из своих путешествий по странам Востока он вывез правдивый фон для картин пастушеской или военной жизни, а художественное чутье подсказывает ему надлежащую форму и настроение. Сейчас еще не время говорить о его книге. Я пытаюсь только указать на основные его особенности как историка и прежде всего на те, что проявлены им в уже опубликованной главе о Сауле и Давиде. Не могу устоять перед желанием привести здесь образ этого древнейшего из израильских царей, каким дает его г-н Ренан в указанной главе своей книги. Этот пример прекрасно подтверждает то, что было сказано выше.
«Жил он (Саул) обычно в своем родном городке, в Гибее Веньяминовой, которая была переименована им в Гибею Савлову. Он жил там в кругу своей семьи, безо всякой роскоши, как и без торжественного церемониала, жизнью благородного хлебопашца; когда не бывал в походах — возделывал свои пашни, не вмешиваясь ни в какие дела. Дом у него был довольно обширный. В день новолуния здесь приносились жертвоприношения и устраивались пиршества, на которых каждый дружинник занимал указанное ему место. Царское кресло было придвинуто к стене. Для выполнения приказов Саула при нем состояли „расимы“ — скороходы, соответствующие современным „чаухам“ восточных стран. Вообще же ничто не напоминало здесь царский двор. Водился Саул с некоторыми знатными соседями, преимущественно из числа состоявших в родстве с ним, как Абнер. Это было своеобразное сельское и в то же время военное привилегированное сословие, то есть тот надежный краеугольный камень, на который обычно опираются прочные монархии».
Как мало все это напоминает традиционного Саула, исполненного таинственности и величия! Каким понятным и ясным стал для нас образ этого пастушеского царя! Еще интереснее у г-на Ренана царь Давид. Каким он кажется живым, этот пленительный юный разбойник, лукавый и алчный вождь с его откровенной жестокостью и поэтической одаренностью дикаря! Читая эти умные, проникновенные страницы, я думал о том, как забавно любознательному человеку жить в наше время, когда мы можем сравнить простого Давида в бурнусе, каким мы видим его у Ренана, с тем величавым Давидом, который предстает нам в скульптуре XIII века — погруженным в раздумье, с седой бородой, с тяжелой короной на голове, с лирой пророка в руках!..