95-16

Рудский Ян

Они сели за столик. Джонсон заказал две кружки пива, и Шель, не забывая об очерке, который ему предстояло на­писать, сказал:

— А теперь, дружище, твоя очередь. Расскажи о себе о своей жизни.

Джонсон вытер губы платком и задумался. Шель протя­нул ему пачку сигарет.

— Не знаю, как они тебе понравятся…

— Я их никогда не пробовал, но привык к своим «Кэмел». Может быть, и ты хочешь?

Шель взял предложенную сигарету и протянул Джонсону зажженную спичку. Тот закурил и, затянувшись, сказал вдруг со злостью:

— А мне постоянно не везло. Должен признаться, — про­должал он спокойнее, — что я слушал твой рассказ

с некото­рой завистью. Я тоже пытался, и не раз, устроить себе спо­койную приятную жизнь. Но уже много лет меня преследует какой-то рок. Все, что сулило, казалось, большие надежды, всегда оканчивалось горьким разочарованием. — Он несколь­ко мгновений молчал вспоминая. — Первые годы после вой­ны были даже слишком многообещающими. После лагерного кошмара мир казался прекрасным, и я вкушал все его ра­дости, пользовался свободой и авторитетом. Немцы были необычайно покорны. Все их мировоззрение было заключено в словах: «Jawohl, mein Негг! Naturlich, mein Негг!»! [15] Черно­кожий солдат был для этих рьяных приверженцев расизма большим авторитетом, чем недавний крейслейтер. Немецкие женщины чрезвычайно благоволили ко всем, кто носил воен­ную форму.

15

Слушаю! Так точно (нем. )

— Почему ты не вернулся в Штаты, Пол? — спросил Шель.

— Почему?.. Я был бы там одним из многомиллионной массы маленьких людей. Здесь, в Германии, все обещало быть иначе. Работая в Комиссии по денацификации, я испытывал глубокое удовлетворение от возможности вершить судьбами тевтонских «сверхчеловеков». Это «Jawohl, mein Негг! Natur­lich, mein Негг!» продолжалось до 1950 года. Потом гражданская и государственная власть перешла в руки самих немцев.

В то время я познакомился с Кэрол, семнадцатилетней краса­вицей — танцовщицей из ночного клуба в Ганновере. Она ка­залась воплощением всего, о чем может мечтать мужчина. Спустя месяц мы были уже мужем и женой. — Он глубоко затянулся. — Мы решили остаться в Германии. Это решение было отчасти вызвано предложением американской военной разведки, возложившей на меня обязанности офицера связи. Кстати, это статус-кво не изменилось, понятно? — Джонсон посмотрел Шелю в глаза. — Я сообщаю тебе это в строжай­шей тайне, Джон. Мы слишком много пережили вместе, чтобы нам нужно было скрывать друг от друга такие вещи. Впро­чем, — он несколько мгновений колебался, — мы еще вер­немся к этой теме и, быть может, сумеем найти общий язык…

Шель взглянул на него с изумлением, но Джонсон невоз­мутимо продолжал:

— Поскольку я до войны изучал юриспруденцию, то бла­годаря некоторой поддержке сверху сумел получить должность помощника прокурора. Занимая эту должность, можно видеть все, что творится вокруг… Но хватит об этом. Основная ра­бота, да и дополнительные обязанности меня в общем впол­не удовлетворяют. Беда в другом — в неправильном выборе подруги жизни. — Поймав недоуменный взгляд Шеля, он кив­нул: — Да, да, именно Кэрол. Она женщина злая и черствая, совершенно безнравственная, пренебрегающая общеприняты­ми этическими нормами. Кокетничает с первым встречным…

В голосе Джонсона звучали горечь и разочарование, го­ворил он быстро, словно выплёвывая что-то очень невкусное.

— Я пробовал наладить наши отношения, просил,

убеж­дал, грозил. Кэрол каждый раз глубоко раскаивается и обе­щает исполнить все мои желания, но идиллия длится недолго… Ты не думай, что я хочу поплакать тебе в жилетку. Люди, как правило, таких вещей не понимают. Но на тебя я могу положиться.

Шель сочувствовал Джонсону, хотя и не знал, как это вы­разить словами.

— Ты можешь быть со мной откровенен, Пол, — сказал он. — Мне понятны твои переживания, и я рад, что время не разрушило нашу дружбу.

— Да… подвал! Не каждый поймет, как связывает такое прошлое. Относительно Кэрол… Я вынужден был предупре­дить тебя… Возможно, она и на тебе будет пробовать свои чары, а мне бы не хотелось, чтобы из-за нее…

— И не думай об этом, Пол, — перебил Шель. — У меня довольно крепкие устои!

— Да, да, разумеется, — согласился Джонсон, проводя рукой по глазам.

Шель поднял кружку и допил пиво. Его удивляло, что Джонсон до сих пор ни разу не упомянул о Леоне. Наверное, думал он, Пол так поглощен собственными заботами, что со­вершенно забыл о нем.

— Жаль, что мы не можем спустя пятнадцать лет собраться втроем, — навел он разговор на интересующую его тему.

— Увы, Ян, не можем, — тут же откликнулся Джонсон.— Не знаю, слышал ли ты? Леона вчера похоронили.

— Да, я был на Эйхенштрассе и говорил с фрау Гекль, его хозяйкой.

— И ты знаешь, как это произошло?..

Шель кивнул. Играя пивной кружкой, он добавил:

— Мы с Леоном переписывались.

— Неужели? Я от него ни разу не слышал о тебе. Он во­обще был скрытен. Ну, и что же он писал?

— Последнее известие я получил два месяца назад. — Шель достал письмо и протянул его Джонсону со слова­ми: — Прочти и скажи, что ты об этом думаешь.

К столику подошла официантка, полная блондинка с весе­лыми глазами.

— Не угодно ли еще пива?

— Выпьем, Ян?

— Да, пожалуй.

— Принеси нам две кружки, — попросил Джонсон и при­нялся читать письмо. Кончив, он с сомнением покачал го­ловой: — Фантастика! Бедняга Леон!

— Как понять это письмо, Пол? — Шель с любопытст­вом взглянул на него.

— Надеюсь, это не единственная причина твоего приезда в Гроссвизен?

— Нет, не единственная, но одна из главных. Согласись, что письмо звучит как крик о помощи.

— Внешне — да. Могу ли я сказать тебе всю правду без обиняков?

— Разумеется.

— Леон Траубе в последние годы жизни был не совсем вменяем. Печально, но факт.

— Что? Как же это случилось? Говорят, он болел?

Светловолосая официантка принесла пиво, поставила его на картонные кружочки и ушла, покачивая бедрами. Прия­тели снова закурили.

— Леон был тяжело болен, — рассказывал Джонсон, — и, по всей вероятности, умер бы естественной смертью еще в этом году. Но туберкулез был лишь одной из многих причин психического недуга.

— Странно, что Леон в письмах ни разу не упомянул о своей болезни.

— Он был очень скрытен и недоверчив. После войны мы не встречались, я вращался в совершенно другой среде, а он все стремился найти себе цель в жизни. Думаю, что это ему вряд ли удалось. Со временем он впал в депрессию, отвер­нулся от людей, замкнулся в себе. Когда выяснилось, что у него туберкулез, он окончательно потерял душевное равно­весие. Узнав о его бедственном положении, я предложил ему материальную помощь. Леон вначале отказался, а потом при­нимал деньги как должное.