999-й штрафбат. Смертники восточного фронта
Шрифт:
— Что ты делаешь? — спросил кто–то. Затем кто–то из солдат заметил убегающего русского и выстрелил в него, когда тот уже выскочил на свой берег.
— Просто так. Может, они просто больше не хотят знаться с нами, — ответил третий солдат.
— Нет, я думаю, это Кордтс напугал их, — с легким смешком произнес Фрайтаг, сам не веря своим словам.
Выстрел оказался метким. Русский неподвижно лежал на снегу, его мертвое тело прямо на глазах заметало снегом.
Происшествие было совершенно незначительным, равно как и комментарии по его поводу. Они поспешили дальше, с усилием таща за собой грузовой контейнер. Берег в этом месте
Худшее произошло через несколько дней. Его ноги уже не болели, но он принялся расчесывать их, как некогда рану на щеке. Понимая, что расчесы лица ни к чему доброму не приведут, он стал яростно терзать ногтями свои бедные ноги. Он занимался этим и в госпитале, размещенном в здании ГПУ, не осознавая, что делает это практически без остановки, как безумец, подчиняясь какому–то неведомому внутреннему импульсу. Он испытывал удовольствие оттого, что сдирал длинные лоскуты кожи. Причем это удовольствие было сравнимо с тем, которое получали другие солдаты, раздавливая ногтями бесчисленных вшей. Великое удовольствие он получал даже оттого, что у него теперь была возможность снять сапоги в любой момент, когда у него появлялось такое желание. Он мог когда угодно размять ступни, а такое желание возникало у него едва ли не постоянно. В те минуты, когда его лихорадило от высокой температуры, он рассматривал свои ступни как человек, пытающийся найти тайный смысл в узоре стенных обоев. Именно обои напоминали его ноги, испещренные красными, белыми и желтыми пятнами разного оттенка, размера и формы. С них свисали клочья содранной омертвевшей кожи. Ногти на пальцах ног росли вкривь и вкось, как плохие зубы. Время от времени он с немалым удовольствием и не чувствуя никакой боли целиком выдирал целые ногти, тоже омертвевшие. Однажды он заметил, что на обеих ногах осталось только шесть ногтей.
Как–то раз он неожиданно услышал чей–то голос:
— Прекрасный шрам. Тот, кто его оставил, знал свое дело.
Кордтс почти ничего не понял, отчасти из–за сильного незнакомого акцента, отчасти из–за того, что был сильно удивлен. Он понял, что с ним кто–то заговорил, но это точно был не Молль. Он поднял голову и увидел какого–то явно здорового человека, сидевшего на табуретке возле стены.
— Мое лицо убивает меня. Дайте мне еще морфия или чего–нибудь в этом роде.
— Проси у доктора. Он сказал, что ты самый большой нытик во всем госпитале.
— Чушь! — отозвался Кордтс. — Мне просто нравится иногда покрикивать на медиков, только и всего. Никакое это не нытье.
Он не знал, поверит ли неожиданный собеседник его словам, но ему не нравилось, когда его открыто в чем–то обвиняли. Он помнил лишь немногие из своих обычных тирад,
— Скрипучее колесо получает больше смазки, так что ли? — спросил незнакомец. Латышский акцент был у него, вот что. Немецкий язык с латышским акцентом казался Кордтсу такой же белибердой, как и полубессознательное бормотание окружавших его со всех сторон раненых.
Он какое–то время смотрел на незнакомца, а затем сказал:
— Да и это тоже чушь. У медиков все по–другому. Самое скрипучее колесо бросают в самый дальний угол и забывают о нем навсегда. Я–то знаю, что они всегда стараются отомстить тем, кто больше всех жалуется. Но мне на это наплевать. Мое лицо меня убивает. Так ты точно не санитар? Что же ты делаешь здесь?
— Вот уже несколько дней из меня вовсю перло то, что было у меня в кишках. Прямо по ногам текло. Сейчас, правда, получше стало. Меня посадили сюда, чтобы я поглядывал за Иванами.
На коленях у латыша лежал русский автомат. Коленки у него были голые, да и ноги тоже. Из одежды на нем была лишь хорошо сшитая шинель, из–под которой торчала грязная нательная рубаха.
— Да, меня тоже заставляли этим заниматься… — Кордтс попытался вспомнить, когда это было, точнее, когда он попал в госпиталь в первый раз. Ему показалось, что с тех пор прошла целая вечность. — Это было в первый раз. Я мог стоять на собственных ногах, и мне тоже велели наблюдать за Иванами.
— Я оставил след дерьма во всей комнате, понял? Но мне все равно сказали занять место возле окна. Это было вчера.
Кордтс ясно расслышал слова латыша, но не до конца понимал, что тот имеет в виду. Разговаривать было трудно, потому что при этом болела щека, и он замолчал. Деревенский акцент, с которым говорил незнакомец, почему–то напоминал шведский язык.
— Славная у тебя шинелька, — наконец выдавил из себя Кордтс.
— Точно. Славная.
Кордтс стал внимательно рассматривать шинель латыша. Затем обратил внимание на его своеобразную манеру довольно бесцеремонно смотреть на собеседника.
— Знаешь, ваш ротный фельдфебель отругал меня. Можешь себе представить? Он сказал, что военные не носят таких шинелей. Неужели он хочет, чтобы я повесил ее в шкаф, чтобы кто–нибудь украл ее? Ее шили для меня по специальному заказу в Риге, когда я получил офицерский чин. Я был лейтенантом в латвийской армии, а какой–то фельдфебель вермахта говорит мне, будто это шинель не армейского образца. Да пошел он к черту!
Кордтс делано рассмеялся. Неплохо, когда рядом с тобой есть кто–то, с кем можно поболтать несколько минут. Он пожалел, что все еще скверно себя чувствует. Он даже был не в состоянии долго думать о чем–либо.
— Да, они все такие, эти унтеры, — наконец произнес Кордтс. Он не знал, о фельдфебеле какой роты идет речь, но вполне мог представить себе, как этот фельдфебель мог выглядеть. — Знаешь, у тебя к шинели прилипло дерьмо, — добавил он.
Кордтс захотел рассмеяться, но неожиданно испытал сильный позыв к рвоте.
— Я знаю, — отозвался латыш и, подхватив русский автомат, похлопал стволом по полам шинели, правда, не прикасаясь к самым изгаженным местам. Его отличало чувство наивного величавого достоинства, которое Кордтс мог бы посчитать смехотворным и в то же время воздать ему должное, в зависимости от настроения. Однако в данный момент он почувствовал, что его вот–вот накроет волна беспамятства. У него больше не было сил о чем–нибудь думать.