А было все так…
Шрифт:
Эта экспедиция по настроению существенно отличалась от прошлогодней. Та была в предвоенное время и для меня осенялась ожиданием встречи с Ирмой. В 1942 году все было напряженней, суровей. В мае началось наступление немцев на Украине и в Крыму. Были сданы Харьков, Севастополь. Шли слухи о возможном ужесточении лагерного режима. Поэтому пребывание в течение десяти дней вне зоны на природе воспринималось как божий дар, но возрастающая вероятность законвоирования придавала много горечи этому дару.
Как бы то ни было, плыть на плоту чудесно. Можно в любое время купаться. Можно остановиться у красивого бережка и набрать необычно рано поспевшей черники, грибов. От комаров спасали тлеющие головешки плотового костра и ветерок, тянущий вдоль реки. Напряженно работая,
Через десять дней, 25 июля, мы вернулись в Ухту. В зоне совхоза мне встретился Г.М. Примаков. Его брат, знаменитый комкор Виталий Маркович Примаков, командовавший конным корпусом во время гражданской войны, был расстрелян в 1937 году. Так вот брат комкора получил за родство десять лет и работал в конторе совхоза. Он горестно взглянул на меня и тихо сказал: «По радио передали, что Ростов сдали. До чего довели страну. Кровью платим!» За что платим кровью, он не сказал. И так было ясно.
Голодно. Мы с Львом Флоринским собираем лебеду, крапиву, щавель. Профессор Мацейно все это варит, добавляя специи, и мы едим зеленый супчик. Богдан Ильич сделал из бревна большую ступу, а из березового полена – пест. Я прихожу к нему на опытное поле и толку зерна в ступе (в основном старый невсхожий ячмень), а он варит кашу – тоже подспорье. Вспоминаем те блаженные дни, когда на опытной станции была своя столовая, когда мне А.И. Блудау подкидывал из мясокомбината то колбаску, то сальце. Все заметно отощали. Наш шеф профессор Мацейно чаще обычного ведет разговоры на гастрономическую тему. Вольные снабжаются значительно лучше, но и они поскуливают. Деньги обесценены. На рынке пачка махорки стоит 40—60 рублей, бутылка постного масла – 200—300 рублей. Зарплата вольнонаемных годится только на выкуп пайка по карточкам. Начальство свирепствует. Планы увеличивают, заключенных не хватает, да и они слабеют от такой гонки. Освобождающихся бытовиков сразу забирают в армию, новых заключенных поступает меньше, да и поляки уехали. Ходят слухи, что Войско Польское не хочет воевать с немцами на нашем фронте и генерал Андерс добивается вывода Войска в Иран. Что с Ирмой? Писем от нее нет.
Профессор Мацейно очень робел перед начальством. На его беду, начальник управления комиссар госбезопасности С.Н. Бурдаков все более интересовался гидрометеорологической информацией и нередко вызывал Александра Иосифовича на доклад. Обычно, получив такое приглашение, он начинал страшно суетиться. Хватал множество материалов, путался в них, сердился, заставлял всех спешно чертить какие-то графики, составлять таблицы. От волнения у него расстраивался желудок, а он боялся, что желудочные дела могут его задержать, и волновался еще больше, боясь опоздать к грозному начальнику. Я его всегда сопровождал в этих походах в качестве носильщика многочисленных иллюстраций и ожидал в приемной возвращения моего бедного шефа из страшного кабинета.
Вскоре после возвращения из экспедиции Александра Иосифовича неожиданно срочно вызвали в управление. Времени на подготовку и желудочные дела почти не оставалось. Мы захватили множество материалов, и в том числе незаконченный отчет по экспедиции. В приемной начальника секретарь Леночка Брянчукова попросила нас подождать. У начальника был его заместитель – главный инженер полковник Зоткин. Вскорости у Александра Иосифовича начались желудочные дела, и он, обливаясь холодным потом, доложил Леночке о необходимости отлучиться. Леночка молча пожала плечами. Мол, дело ваше. И бедный профессор выскочил из приемной. Через минуту от Бурдакова вышел Зоткин, и звякнул звонок, означавший приглашение в кабинет. Леночка поджала губки, исчезла в кабинете и, вынырнув обратно, прошептала:
– Он
– Попробую, – сказал я, хватая материалы. Леночка открыла дверь-тамбур, и я оказался в огромном кабинете. Бурдаков стоял посредине.
– Что Мацейно…? – спросил начальник, напирая на непроизносимый глагол. – Докладывайте о результатах экспедиции. Кратко. Не размазывая.
Я, «не размазывая», доложил основные результаты. Вошла Леночка, сообщив о возвращении Мацейно.
– Не надо, пусть уходит, – буркнул Бурдаков. Я ответил еще на ряд вопросов и был отпущен с миром. Но, возвращаясь, я заметил, что рубашка у меня под мышками мокрая. Это значит: я волновался и страшился. Мне было очень неприятно. Страх перед начальником – очень унизительное чувство. Мне потом рассказывали, что и наркомы на докладе у Сталина потели, как загнанные лошади, от страха. Для меня, бесправного заключенного, комиссар госбезопасности, заместитель начальника ГУЛАГа был не менее страшен, чем Сталин для наркома. К счастью, для профессора Мацейно этот поход был последним, и грозный начальник стал вызывать меня для докладов, но я уже больше не потел.
Опять угасает лето. Очень грустно. Хочется поплакать, но нельзя раскисать. Надо работать, читать, для души писать стихи. Лев тоже пишет. Мы друг другу читаем. Иногда читаем коллегам. Стихи утоляют голод. Кормят все хуже. Мы на метеостанции еще весной раскопали грядки. Каждому досталось около 20 квадратных метров. На опытном поле нам дали семена моркови, свеклы, гороха, репы – всего понемножку, по граммам. Все лето мы ухаживали за грядками. Пололи, поливали, прореживали. Я сильно прореживал, а Лев жалел растения. В результате к концу лета моя морковка была толще большого пальца и еще росла, а репа – диаметром 5—7 сантиметров. У Льва репки были размером с пятак, а морковки – не толще карандаша. Всех лучше была морковь в грядках Александра Иосифовича, чем наш шеф очень гордился.
У меня получился очень удачный опыт с картошкой. П.Я. Градов выделил нам нелегально весной по 20 клубней среднего размера для посадки. Он заверил нас, что осенью мы получим 20—25 килограммов. Флоринский и Пастианиди съели посадочный материал. Шеф посадил все клубни. Я же вырезал из клубней глазки с кожурой, а основную массу клубней съел. Эти обрезки я обсыпал золой и посадил в четыре довольно большие ямы, которые выкопал за домом на южной стороне среди дернины. Надо мной подсмеивались, но когда появились ранние и дружные всходы, а глазков было более ста, то скептики приумолкли. Несколько раз за лето я подсыпал землю со старых парников в ямы, наполовину засыпая ботву, наконец, вместо окучивания насыпал холмики над ямами и с интересом ждал результата.
На вскрытие первой ямки собрались все коллеги. Даже профессор Ясенецкий пришел с опытного поля. Картофель в яме расположился ярусами (по числу подсыпок). Первая яма дала около ста средних и крупных клубней и много мелочи. Примерно такой же урожай был и в других ямах.
Наш вольнонаемный рабочий – донской казак Сидоров – был потрясен эффектом. И восклицал: «В четыре ямы побросал очистки и собрал мешок картошки! Все равно, что клад нашел!»
Мрачная осень портит настроение, но изобретательный Богдан Ильич решил учить меня танцам. В качестве партнерши он пригласил агрохимика Тасю. Эта милая молодая болгарка еще до моего приезда работала на опытной станции. Ей дали восемь лет по подозрению в шпионаже, так как она посещала болгарское посольство, желая уехать к своим родственникам в Болгарию.
Уроки танцев проходили в конце рабочего дня, когда вольнонаемные уже уходили. Богдан Ильич наигрывал на гребенке танцевальные мелодии, показывал фигуры, а мы танцевали польку, мазурку, вальс и даже краковяк. Это очень развлекало, но потом начальник опытной станции запретил это веселье.
Поздней зимой я стал участвовать в драмкружке в совхозе и даже сыграл роль Баклушина в пьесе Островского «Не было ни гроша, да вдруг алтын». Шефствовал над нашим драмкружком известный в то время артист Эггерт, который играл Локиса в знаменитом фильме «Медвежья свадьба» по сценарию А.В. Луначарского.