А что, если бы
Шрифт:
Вывод прост: Наполеон допустил ошибку, когда напал в 1812 году на Россию, имея в тылу непокоренную Испанию. (Впоследствии так же ошибся Гитлер, напавший на Сталина, оставив за спиной непобежденную Англию.) А по большому счету Наполеону вообще не следовало соваться ни в Испанию, ни тем более в Россию. В следующем, 1913 г. объединенные силы Австрии [195] , Пруссии и России впервые за всю историю Наполеоновских войн сумели загнать в угол и разбить Великую Армию в «Битве Народов» под Лейпцигом.
195
26 июня 1813 года Австрия предложила посредничество в заключении мира на условии передачи Австрии — Иллирии, Пруссии — Данцига, России — великого герцогства Варшавского и очищения городов Гамбург
За этим поражением последовали другие, теперь уже на земле Франции. Однако даже тогда Наполеону было еще не поздно остановиться: по меркам своего времени союзники выдвигали сравнительно мягкие условия и, во всяком случае, не посягали на историческую и географическую целостность Франции [196] . Однако Наполеон предпочел продолжить борьбу, тщетно уповая на то, что его «звезда» совершит чудо. Чуда не произошло: в апреле 1814 г. ему пришлось отречься и отправиться в свою первую ссылку, на остров Эльба, неподалеку от Корсики. Однако спустя десять месяцев он ускользнул, высадился на юге Франции и стремительно двинулся на север, к Парижу. Начались знаменитые «Сто дней». Казалось, долгожданное чудо все же свершилось.
196
В феврале 1814 года союзники предлагали Наполеону мир на условиях возврата в границы 1792 года, но он отверг эти предложения.
И вот, в июне 1815 г. под Ватерлоо все уже в который раз оказалось поставленным на карту. Согласно часто цитируемым словам самого «железного герцога»: «Это была такая гонка наперегонки, какой вы не видели». Но окажись он не во главе армии, а, как вполне могло случиться, в Канаде, Блюхер почти наверняка не совершил бы свой прославленный бросок на помощь союзнику и битва под Ватерлоо, с той же степенью вероятности, была бы проиграна.
Правда, стоит отметить, что победа в этом сражении отнюдь не означала бы полное торжество Наполеона. Огромные свежие силы России, Австрии и Германских государств уже двигались к французским границам, и за Ватерлоо несомненно последовало бы другое сражение, а возможно, и не одно. Но и окажись в конечном итоге Наполеон побежденным, победа, одержанная без участия англичан, принадлежала бы не им, а континентальным державам. Исходя из этого условия будущего мира предстояло бы выработать не Британии, а политикам держав центральной Европы (России, Австрии и Пруссии), среди которых ведущую роль играл Меттерних. Будущее столетие несомненно выглядело бы по-иному, однако мы можем лишь гадать, был бы это век разброда и шатания (а не завещанной Ватерлоо стабильности) или же победители все же сумели бы обеспечить длительный мир, выработав свою форму «европейского концерна».
Но каким могло стать в этом уравнении место Америки? В какой мере развитие событий по альтернативному сценарию способствовало бы скорейшему включению недавних колоний в орбиту мировой политики? Предположим, что Англия потерпела сокрушительное поражение в июне 1815 г. или на Среднем Востоке, или в Индии, или после Тильзита не выдержала бы организованной Наполеоном «континентальной блокады»... — чем любой из этих вариантов мог обернуться для молодых Соединенных Штатов? С известной степенью уверенности можно предположить, что необходимость, неблагоприятные внешние условия и общие интересы сблизили бы бывшие колонии и лишившуюся могущества бывшую метрополию — как и произошло в 1940 г.
Главная беда всех этих вариантов, сценариев, альтернатив, контрафактов и прочих «Что если?» состоит в полнейшей зависимости их всех от характера самого Наполеона. Невольно вспоминаются слова Кассия, сказанные о Цезаре в «Юлии Цезаре» Шекспира: «Беда, дорогой Брут, не в наших звездах, а в нас самих...»
Однако Наполеон никогда не мог заставиться себя признаться виноватым в собственных неудачах и упорно возлагал вину на других. Если позволить себе вновь процитировать Шекспира он, подобно Гамлету, мог бы «...считать себя королем бесконечного пространства, когда бы... не было дурных мечтаний».
«Дурные мечтания» Наполеона — это не что иное, как стремление к нескончаемым завоеваниям. Подобно большинству завоевателей и до и после него, он просто не знал, когда (и как!) можно остановиться, что прекрасно понимал Веллингтон.
«Завоеватель,— как-то заметил герцог,— подобен пушечному ядру. Он должен продолжать полет». Именно это заставило Талейрана разочароваться в Наполеоне и переметнуться к
Девяносто лет назад подающий надежды молодой английский историк Джордж Тревильян выиграл конкурс, объявленный Лондонской «Вестминстер Газетт» и получил премию за эссе под заголовком «Если бы Наполеон выиграл битву под Ватерлоо». (Впоследствии он станет одним из самых известных историков в своем поколении.) Как видится это Тревильяну, инстинкт самосохранения побудил бы одержавшего победу, но истощенного бесконечной войной и донимаемого призывами к миру в рядах армии императора предложить своему главному врагу — Англии — «неожиданно мягкие» условия мирного договора. В результате Россию ожидало бы изгнание из Европы, немцев — участь «самых спокойных и верных подданных Наполеона» (эти слова написаны за пять лет до 1914 года!), а Британию — изоляция [197] .
197
Факт интересный с точки зрения оценки настроений в английском обществе начала XX века. В остальном сценарий более чем сомнительный с точки зрения самосохранения англичан. Поражение при Ватерлоо было бы для них далеко не первой неудачей на суше и его эффект переоценивать не стоит. Россия же была настроена бороться с Наполеоном, не взирая на его попытки раскола коалиции, и русская армия в дело еще не вступала.
В этой схеме можно увидеть намек на политическое устройство Европы, возможно, довольно близкое к мечтаниям Шарля де Голля или современных брюссельских технократов.
Калеб Карр
Наполеон побеждает при Ватерлоо
Последними работами Калеба Карраявляются книги «Союзник» и «Ангел Тьмы».
Предположим, что несчастный маркиз де Груши оказался способным справиться с задачей (невыполнимость которой представляется спорной), поставленной перед ним Наполеоном 17 июня 1815 г., и не позволил бы войскам прусского маршала Блюхера соединиться на следующий день у Ватерлоо с силами английского герцога Веллингтона. При наиболее благоприятном для французов развитии событий Наполеон мог одержать при Ватерлоо победу, и тогда союзникам пришлось бы примириться с восстановленным бонапартистким режимом. Что принесло бы это Европе и миру?
Если допустить также, что Наполеон повел себя на переговорах не как сумасшедший, одержимый манией величия, то его можно представить искусным участником дипломатической игры, которую вели на Венском конгрессе такие политики, как английский виконт Кастльро и австрийский князь Меттерних. Это открыло бы весьма привлекательную возможность: согласись Бонапарт стать одним из многих игроков на политической сцене Европы девятнадцатого века, это дало бы континенту самый долгий к его истории (полные сто лет) период относительного мира, а возвышение Германской империи (событие, которое со временем привело к нарушению этого баланса) было бы предотвращено. При осуществлении такого сценария всеобщий мир мог продлиться куда дольше, нежели до 1914 г.
К сожалению, для того, чтобы сделать подобное допущение, пришлось бы проигнорировать серьезные психологические сложности, с которыми должен был столкнуться император французов. Мысль о том, что он — пусть император, но тем не менее дитя Великой Французской революции — удовольствовался возможностью сидеть на равных за столом переговоров с недавними врагами, представлявшими собой живое воплощение реакции, кажется нелепой, если не смехотворной. Куда вероятнее, что, выиграв время и восстановив армию, он, рано или поздно, начал бы новую игру за господство на континенте. Очень трудно (если вообще возможно) найти свидетельства того, что Наполеон хотя бы в малейшей степени ощущал себя ответственным за многолетние бедствия, в которые он вверг Европу. Поэтому его победа при Ватерлоо, скорее, не отсрочила бы бедствие 1914 г., а приблизило лет на девяносто, превратив девятнадцатый век в еще один период непрекращающегося массового кровопролития, большую часть которого европейцы предавались бы взаимному истреблению по воле кровожадных правителей.