А другого глобуса у вас нет?..
Шрифт:
Ну, сговорился Александр с философом Анаксархом (вот они вам опять, шеллинги-дюринги!), да поэтом Аргисом Аргивянином (и эти в массе своей тоже бестии продувные), да со знатнейшими из персов и мидян, что на пиру они вот такое предложение и сделают.
Анаксарх, как время пришло, речь двинул самую что ни на есть яркую — на то, как я понимаю, и был философ. Негоже нам, сказал, эллинам, перед царем своим стоять столбами. Это, сказал, никакая не демократия и все такое прочее, а самое разнузданное панибратство. Потому что какой же он тогда царь, ежели между ним и нами
А кроме того, сказал Анаксарх-философ, окружающие нас завоеванные народы могут это неправильно понять. Поскольку у них такого отродясь заведено не было. Так что ниц перед царем пластаясь, мы не унижаемся нимало, а напротив того, способствуем обмену культурными ценностями с вот этими вот народами. (Я тут не передергиваю нимало — особо подозрительные могут и к первоисточникам обратиться. Именно так и сказал подлец-философ. И до чего же аргумент, кстати говоря, живучий — сколько негодяйств да пакостей в этой же упаковке на протяжении веков протаскивалось да протаскивается…)
Последнее заявление даже Македонец (который по сценарию должен был сидеть тихо), вскочивши на ноги, страстно отметил. Именно, сказал, за ради культурного обмена. Да и делов-то всего, ну, растянулся на полу, по первости даже и ноги-то лобызать необязательно, а потом уже встал, да и стой себе — не без некоторого, конечно, полагающегося подобострастия. Вот и получится самый что ни на есть культурный обмен.
Тут уж и прочие действующие лица оживились, стали положенные роли озвучивать: и поэт Аргис, и представители местной национальной интеллигенции. Оно бы, глядишь, и прошло — но тут Каллисфен (тот самый, что Александра от самоубийства спасал не единожды) в гневе большом поднялся.
И ведь даром же, что тоже из любомудров — а постоял за достоинство человеческое. В лицо пристыдил царя, матом по адресу собственного коллеги вкупе с пиитом прошелся. Тут уже и другие осмелели, на которых театр и задумывался. Нет, говорят, не бывать проскинесису. В боях, говорят, гибли и гибнем, на казнь по приговору законному тоже, дескать, не отказываемся пойти, а перед царем, будь он хоть трижды Александр и четырежды Македонский, на брюхе ползать не будем. На чем точку и поставили.
А уже едва ли не на следующий день Каллисфену, спасителю Александрову, счетец и был предъявлен. Тут же заговор был удуман, пара свидетелей, во все века и на все готовых, нашлась — ну и приговорил герой античности друга сердечного. Да ведь и не к смерти даже, смерть — оно бы и ничего…
По приговору Македонца палачи отрезали Каллисфену уши, нос и губы. И вот так, изуродованного, заперли в клетке с псом каким-то шелудивым, эту клетку перевозя с места на место в соответствии с передвижением войска греческого. Неизвестно, сколько бы оно так продолжалось, но Лисимах, офицер молодой, а также и ученик Каллисфена по части философии (вот ведь выходит, что и любомудрие любомудрию тоже рознь), из сострадания к учителю дал ему яд. Что Александра донельзя расстроило. Утешился он в какой-то степени тем лишь, что велел негодяя Лисимаха швырнуть
Однако мечты своей — чтобы на буквальные-то карачки народ собственный таки поставить — так и не оставил. Ну а что, каков масштаб личности, таков он и мечтаний. У кого-то счет в банке швейцарском нулей этак в семь-восемь-десять, а у другого вот, скажем, всех прочих на четвереньки опустить. Может и такая быть голубая мечта.
И вот, доехавши до Египта, Саша другую схему принялся воплощать. А надо сказать, отношения у него с покойным папашей были самые натянутые, до того даже, что Филипп и сыном-то его своим признавать порой отказывался. Что Александру в данной ситуации выходило очень с руки.
Заявившись в храм Аммона — но тайно, чуть ли и не в одиночку — он жрецам разобъяснил, кто он таков и какая их помощь в деле одном надобна. Жрецы все очень хорошо поняли — да и понятливость их казне храмовой вовсе не в ущерб пошла — и, когда в следующий раз Македонец навестил храм уже со всей полагающейся свитой, они всему этому собранию и выложили, что так, мол, и так, явился нам тут давеча бог Аммон и объяснил, что Александр сей Македонский есть не кто иной, как самый его, бога Аммона, родимый сын. А посему и почитать его должно с соответствующим поклонением. Как бога, в общем.
Что спутники Александровы, выслушав из-под насупленных бровей, к сердцу однако принять отказались. Сказав, что коль уж египтяне так на этой версии настаивают, то это их личное египетское дело. И поехали себе восвояси, дальше воевать.
А Македонец наш, погоревав маленько по поводу такого неистребимого упорства, решил себе, что кое-что все-таки лучше, чем вообще ни шиша. С чем и основал город своего имени, где парочку храмов себе же, бессмертному, посвященных, из награбленной казны выстроил (пусть уж народ хоть там-то на карачках) и повелел считать оную Александрию столицей египетской.
Однако доверия к своему брату греку у Саши больше вовек не бывало. Неблагодарная, одним словом, публика. Между прочим, на этот счет правителям хронически как-то не везет. Все-то им народ какой-то не такой попадается, все не угодить да не воспитать должным образом. И я так думаю, что при всем при том, что должность народного вождя из медом все-таки намазанных (а то с чего бы и конкурс такой), но вот эта их планида — с дурным и ни на что не годным народом дело иметь — одна из прямо-таки трагических.
А в недоверии своем Александр и немалую изобретательность проявил, кстати. В душу-то к каждому сукину сыну не залезешь — а до чего бы знать хорошо, что он там себе про тебя такое думает. И вот что учинил царь-воин.
Объявил он солдатам и офицерам — всему, то есть, войску — что молодцы они и орлы, что вот едва ли не полмира с ним отмахали, за что им и благодарность, и почет. Но поскольку катятся они от дома все дальше и дальше, решил Александр почту их подсобрать да с нарочным в родную Грецию и отправить. Потому что когда еще возможность такая представится. Так что, сказал, отпишите уж родным, что и как. Марка, дескать, не требуется — почта-то полевая.