А фронт был далеко
Шрифт:
Но встречал ее после возвращения из Свердловска, видел ее глаза, чистые и спокойные, и снова был готов дать по носу любому, кто скажет о ней грязно.
«Не поедет она больше…» — успокаивал себя каждый раз. Но проходила неделя, другая, и Ленка опять уезжала.
«Что же она делает?! Ведь знает сама про разговоры!» — беспомощно досадовал я про себя.
Ленка действительно все знала. Но она легко, с насмешливым искристым взглядом, с озорным форсом, который
И если видела какую-нибудь из них на перроне, уезжая, не упускала случая поддразнить, кричала весело:
— Ждите с победой!
18
Чем заметнее подчеркивали купавинские бабы и девки свое отношение к Ленке, тем смелее отвечала она.
— Съездила? — спрашивала какая-нибудь из ревнивых, которую парень обошел вниманием.
— Съездила.
— Хорошо?
— Еще поеду.
— Скоро?
— А вот танцы с твоим Алешкой отведу и поеду, — дразнила Ленка.
И нечем было оскорбить ее больше. Замолкала ревнивица, не сумев отомстить.
Все реже и реже задевали Ленку: извела себя молва собственной злостью, захлебнулась. А Ленка сама дивилась тому, что сделала ее смелость. И не склоняла больше головы перед людскими наговорами, не робела перед стерегущими взглядами и ушами. Если стоял воинский, не обходила его дальними путями.
— Девушка, какая станция? — спрашивали из вагонов.
— Читайте, мальчики, — показывала Ленка на вокзал. — Купавина.
— Красивая!..
— Очень.
— Да не станция — ты, — объясняли ей.
— У нас все такие, — улыбалась Ленка и, приветливо помахав солдатам, отворачивала в дежурку.
А завистницы шипели:
— Ишь, как стригет… Навострилась.
Мне было радостно за Ленку, что она так ловко утирает носы станционным дурам. И тревожно: их много, она — одна.
Но и эта тревога прошла: Ленка ходила веселая.
Я уже не слушал никаких сплетен. Тем более в доме у нас случилась новость. Отец неожиданно объявил, что его переводят из рабочих в бригадиры на соседний околоток, что жить мы будем на казарме сто сорок девятого километра. Это за двадцать три километра от Купавиной. Казарма, стоит на перегоне. Живет там всего шесть семей. До ближайшего разъезда от нее четыре километра, до деревни — три.
Отказываться от перевода нельзя: приказ.
— За огородом ходить придется вам с Санькой, — говорил отец маме. — Будете приезжать. А вот со школой что делать, не знаю. В деревне там учат только до четырех классов. — А потом встряхнулся. —
И ушел на работу.
Тоскливо нам стало с мамой. Александра Григорьевна тоже пригорюнилась. Знали, что поделать ничего нельзя. Закон военного времени — не шутка, за опоздание на пятнадцать минут и то судили.
Мне было жалко расставаться с Купавиной. Жизнь на ней в последнее время интереснее стала: говорили, что будут возле нас строить заводы и город, потому что недалеко еще до войны нашли бокситовое месторождение, которого хватит на сто лет. И тот барачный поселок, что растет в лесу, — начало всему.
На сирени в саду уже присыхал цвет, и я решил сходить на наше болото.
Оно встретило меня знакомым предутренним безмолвием. Еще не проснувшееся, оно лежало под густым лохматым туманом.
Когда солнце угнало туман, я заметил, что болото стало меньше. Наверное, это из-за железнодорожной насыпи, что желтела за ним. Раньше за камышами виднелась далекая синяя полоска леса, и казалось, что болото и камыши тянутся на много километров.
По-прежнему заскрипела старая лягушиха, переполошив молодых, ширкнули в разные стороны водомеры, засуетились трясогузки. Вынырнули из-под воды навстречу солнцу луковки купавок, спеша открыть зеленые ставни и развернуть на воде свой цвет.
Я побрел на свой островок. Проходя мимо зеленых островов, брызгал на купавки водой, но не сорвал ни одной.
Моя березка совсем повзрослела. Она заметно раздала крону вширь, закрыв тенью почти весь островок. А самая макушка ее, вытянувшаяся еще на два вершка, немного склонилась. Словно задумалась березка.
Я лег на спину и стал смотреть в небо. Оно было чистое-чистое, без единого пятнышка.
И вдруг я услышал гул. Он все усиливался, пока не заполнил все вокруг. Казалось, доносился он с неба.
А болото притихло. Замолкли лягушки. Даже старая лягушиха ни разу не заворчала.
Я сел возле березки и огляделся.
На темно-зеленом стекле воды тихо светились желтые огни купавок. Они смотрели в небо широко открытыми лепестками, как будто тоже прислушивались.
А гул катился из леса, из-за железнодорожной насыпи. Там гремела стройка.
Что-то будет здесь? Какая жизнь начнется?
Наверное, и березка думала об этом.
Купавки, еще не тронутые нынешним летом, как напоказ желтели возле каждого плавучего листа, вызрели крупными, пышными. Но мне не хотелось рвать их. Не знаю почему, но я подумал, что Ленка уж не придет сюда.