А где же третий? (Третий полицейский)

О'Брайен Флэнн

С близкого расстояния дом производил вполне заурядное впечатление, если не считать его необычной белизны и совершенно полной застылости. Дом подавлял и пугал. Вся природа вокруг, весь мир — все потеряло самостоятельное значение, все теперь существовало лишь затем, чтобы служить дому как бы рамой, обрамлять его, придавать ему важность, значительность и вещественность, благодаря которым я, со своими примитивными пятью чувствами, мог отыскать его и притвориться, что понимаю, почему он таков, каков он есть, и зачем он здесь стоит. Подняв голову, я увидел над дверью герб, который сообщил мне, что передо мной полицейский участок. Должен признать, таких полицейских участков мне никогда ранее видеть не доводилось. Я затруднился

бы сказать, почему я тогда не остановился, не сел на травке у края дороги, не обдумал все хорошенько, почему мое крайне взвинченное состояние не подсказало мне, что следовало бы развернуться и бежать от того места подальше. Я не только не остановился, но даже, подойдя к двери и открыв ее, вошел вовнутрь.

В небольшой, чисто выбеленной комнатке я увидел невероятных размеров полицейского, стоящего ко мне спиной. Даже спина его казалась необычной. Полицейский стоял рядом с конторкой перед зеркалом, висевшим на стене. По отражению в зеркале было видно, что он, широко раскрыв рот, что-то в нем высматривает. Не могу наверняка сказать, по какой именно причине фигура полицейского показалась мне столь необычной, полностью выходящей за рамки привычного. Да, он выглядел огромным и непомерно толстым, соломенные волосы обильными космами свисали низко, почти до плеч, прикрывая местами словно вздутую, бычью шею, — все эти черты по отдельности производили странное впечатление, но ничего особенного, непостижимо необычного в них не наблюдалось. Мой взгляд прошелся по необъятной спине полицейского, по его ручищам и ножищам, заключенным в форму из грубой синей ткани. И тогда я осознал, что все части фигуры полицейского, взятые не по отдельности, а вместе, как составляющие единое целое, производят исключительно тяжкое впечатление неестественности, граничащей с чудовищным или ужасным. Такое впечатление, возможно, возникало потому, что между этими частями существовало какое-то трудноуловимое несоответствие в сочетаемости или в пропорциях. Я обратил внимание на его руки — огромные, красные, словно обваренные, опухшие, одну из которых он чуть ли не до половины засунул себе в рот.

— Мои зубы, ох, мои зубы, — рассеянно пробормотал полицейский.

Хотя он явно обращался к самому себе, я его расслышал. Голос у него был тяжелым и слегка приглушенным, и я почему-то сразу вспомнил о тяжелом зимнем одеяле. Возможно, когда я входил, то произвел небольшой шум, а возможно, полицейский увидел мое отражение в зеркале, но так или иначе, он стал медленно поворачиваться, перемещая свой огромный вес с неторопливым достоинством, и даже, я бы сказал, с тяжеловесным величием. При этом пальцы руки все еще оставались у него во рту, где он что-то ими перебирал или щупал. Когда полицейский наконец повернулся лицом ко мне, то опять тихо пробормотал — и опять я его услышал:

— Почти все болезни от зубов.

Его лицо вызвало у меня очередное изумление — до того оно было оплывшим и красным. Жировые складки свисали с него со всех сторон, подминая под себя ворот форменной рубашки; голова неловко сидела на плечах, полностью раздавив шею, все вместе это напоминало мешок с мукой. Нижняя часть лица была скрыта оттопыренными, непомерных размеров рыжими усами, которые торчали в воздухе, словно усики или щупальца какого-то неведомого животного. Его пухлые — или скорее надутые как воздушные шарики — щеки своими красно-розовыми массами почти полностью скрывали глаза, которые сверху к тому же прикрывали растущие пучками брови. Полицейский тяжело, всеми своими телесами вдвинулся за конторку, а я, смиренно и кротко прошествовав от двери, приблизился к конторке с другой стороны. Теперь мы стояли лицом к лицу.

— Вы по поводу велосипеда? — вдруг спросил полицейский.

Выражение его лица, когда я к нему присмотрелся, неожиданно оказалось ободряющим и вполне дружелюбным. Несмотря на то, что лицо это

заплыло жиром, и черты его были весьма грубыми, ему удалось каким-то ловким образом организовать и изменить эти черты, по отдельности весьма неприятные, так что все в целом стало выражать добродушие, вежливость и бесконечную терпеливость. На тулье его полицейской фуражки, прямо над козырьком, располагалась важного вида кокарда, на которой золотыми буквами было написано: СЕРЖАНТ. Передо мною был сержант Отвагсон.

— Нет, я по другому делу, — промямлил я, и вытянув вперед правую руку, уперся ею в конторку, чтобы не упасть.

— Так вы уверены, что не по поводу велосипеда? — переспросил сержант, глядя на меня так, словно в это было трудно поверить.

— Совершенно уверен.

— И не по поводу мотоцикла?

— Нет, и не по поводу мотоцикла.

— Я имею в виду тот, что с клапанами и динамо-машиной для лампочки? Или тот, что с рулем от гоночного велосипеда?

— Нет, нет.

— Ну что ж, в таком случае и при таких обстоятельствах, возможность того, что речь идет о мотоцикле, отпадает, — серьезно заявил полицейский. Он выглядел явно озадаченным и сбитым с толку.

Он уперся локтем левой руки в конторку, а голову подпер кулаком левой руки, при этом костяшки кулака попали ему в рот, обнажив желтые зубы; на лбу полицейского образовались три валика кожи от удивленно поднятых вверх бровей — весь его вид выражал недоумение, растерянность и замешательство. Наблюдая все это, я пришел к выводу, что полицейский — человек простодушный и мне не составит особого труда добиться от него того, что я хотел выяснить: где находится черный сундучок. Я, правда, не понимал, к чему это он расспрашивает меня относительно велосипедов, но я принял решение отвечать на все его вопросы осторожно и взвешенно, не торопиться с расспросами и проявлять изворотливость и хитрость. Полицейский рассеянно отошел в сторону, потом вернулся к конторке и вручил мне несколько листков разного цвета, которые, на первый взгляд, были похожи на бланки заявлений на право владения быком, собакой и другими животными.

— Если вы заполните эти бланки, вреда не будет, — сказал полицейский. — Скажите, вы, часом, не странствующий зубной врач? И правильно ли мое предположение, что вы прибыли сюда на трехколесном велосипеде?

— Нет, и то, и другое предположение неверно, — вежливо ответствовал я.

— Ага, значит, вы приехали на велосипеде-тандеме заводского изготовления?

— Нет, нет.

— Дантисты, доложу я вам, люди непредсказуемого поведения. Вы хотите сказать, что прикатили сюда на детском трехколесном велосипеде или на велосипеде с колесами разного размера?

— Нет, нет, я вовсе не... — произнес я ровным, спокойным голосом.

Полицейский посмотрел на меня долгим испытующим взглядом, словно пытаясь определить, отвечаю ли я с полной серьезностью. Его лоб снова сморщился.

— Так, так, может быть, вы совсем не стоматолог? Может быть, вы просто пришли написать заявление на право владения собакой, быком или каким-нибудь другим животным?

— А я и не говорил, что я зубной врач, — воскликнул я, причем довольно резко, — и насчет быка тоже ничего не говорил.

Сержант уставился на меня в полном недоумении.

— Поразительно и удивительно, невероятно любопытственно, исключительно сложный случай крайнего замешательства, совершенно сногсшибательно.

Полицейский отошел от конторки, сел у камина, в котором горел торф, и стал покусывать костяшки пальцев, время от времени бросая на меня острые взгляды из-под кустистых бровей. Если бы у меня были рога на голове или хвост пониже спины, то и тогда он рассматривал бы меня с меньшим интересом. Мне не хотелось задавать разговору какое-либо направление, и в течение минут пяти царило молчание. Потом напряженное выражение на лице полицейского несколько смягчилось, и он снова заговорил.