А началось с ничего...
Шрифт:
Японец улыбнулся:
— Моя шибыко еруси все понимай. Сыпасибо ложка, сыпасибо сигаретту, дурузья. Моя война нетту, моя русыких убивай нетту есть.
Домой возвращались навеселе, без ложек, шелка и сигарет. Все до пачки раздарил «коммерсант».
— Что я майорше скажу? — сокрушался Сергей.
— Скажешь, встреча прошла в теплой и дружеской обстановке. Скорей выгонят.
Любовь Андреевна и верно нажаловалась мужу на ординарца. Вызвал майор Сергея на улицу.
— Докладывай, где был. Рассказал.
— Молодцы. Правильно сделали.
— Отпустите меня в эскадрилью.
— Живи. Не обращай внимания на ее фокусы.
16
Жил. По утрам, когда дремотную тишину городка взъерошивал рокот моторов, Сергей выходил на улицу и слушал эту бодрую перекличку сильных машин. Иногда он отпрашивался у майорши на целый день и с вечера убегал к Герке с Вовкой в их уютную и жарко натопленную казарму, выпрашивал у старшины эскадрильи комбинезон напрокат, заночевывал, чуть свет поднимался вместе со всеми, напяливал пахучую спецовку, лез вперегонки на грузовик и падал на заиндевелое сиденье.
В январе разыгралась в снежки мягкая сахалинская зима. Поднимется ночью, швыряет, швыряет, швыряет пригоршнями, все залепит, завалит, к утру спрячется за сопки и посмеивается солнышком.
Дорога на аэродром юлила между снежных валов, от грейдера настолько высоких, что даже шапок из-за них не видать. Едешь, как в тоннеле. Встречным машинешкам разминуться негде. Воткнется какой-нибудь порожний зис носом в сугроб, переждет, потом и пятится назад, отфыркиваясь от залепившего все глаза-фары снега.
Над ангаром лениво покачивался полосатый флюгер, неведомо за что про что прозванный шпионом.
— Из зебриных шкур шьют, — начинает очередную лекцию Шрамм, а то что-то запозевывали все. — Специально для пешкодромов закупают у Африки. Африка — это государство такое есть в Южной Америке. А Южная Америка — это где Северная, так напротив через дорогу.
— Ты про зебру, Вовик, про зебру давай, — просят его.
— Зебра раньше, в доисторическую эпоху, была тигрой и дышала жабрами. Потом в эпоху эволюции стала домашней кобылой, но в эру цивилизации человек почти полностью истребил ее истребителями в погоне за дармовым пижамным материалом.
Грузовик почтительно сбавил скорость и, как на цыпочках, запробирался вдоль торжественно выстроившихся истребителей в белых косоворотках чехлов, застегнутых на все пуговицы. Механики на ходу спрыгивали каждый против своей машины, ныряли в каптерки за инструментом: завтра групповой вылет, все гаечки проверить, подкрутить, подвернуть нужно.
— Волох, ты опять с бесплатным приложением сегодня? Поможете моему отче винт сменить.
Это командир эскадрильи лейтенант Солдатов в неизменной куртке на молниях уже тут. Вот не спится человеку. А ведь Герой Советского Союза. И что в нем геройского? Обыкновенный русский. Из-под фуражки пучок соломы, не волосы, торчит. Нос в конопушках. На дворе январь, у него нос как воробьиное яичко. Бушуев, когда в верхах кто-то запротестовал было против назначения
— Летает, как утюг.
— Товарищ лейтенант, ну походатайствуйте перед майором за меня. Прошусь, прошусь…
— Потерпи до весны, Демарев. Демобилизуется мой дед — к себе возьму.
Снять старый винт не хитро: контрагайки, гайки пооткручивали все гамом, спихнули с вала. Сели на него, перекуривают, подъемник ждут, новый винт ставить. Дед папиросу за папиросой жжет, греется. Ему эти винты за войну осточертели. Герка поеживается, пробирает морозец. Да и своя работа есть.
— Мабуть, сами поставимо?
Дед окурок под валенок, воротник мехового комбинезона торчком, руки в рукава, нахохлился, как зяблик.
— Сиди, салага.
— А хотышь, отче, я одын цю вертушку встремлю? За спор? Га?
На спор, так на спор. Рука об руку — хлоп, пальцы в узел, Вовка по узлу ребром ладони, стремянку под мотор — ну-ка. От соседних самолетов к спорщикам любители острых ощущений потянулись. Не велика уж она и весом эта вертушка, каких-нибудь сто, сто двадцать килограммишков, но держать ее беда неловко: ни за середку, ни за края. Лопастей три, рук только две, а спаси и помилуй, если краску поцарапаешь или, того хуже, погнешь.
Поднял Герка винт до плеч, нагнул голову, усадил, как малого ребенка, на шею, придерживает за ноги, полез. Стремянка ходуном ходит. Болельщики держат ее, чтобы не вибрировала. Поднялся Волох на площадку, снял ношу с плеч, целится в дырку. Тык — и на месте пропеллер.
— Видчепляйтэсь.
Смахнул Герка пот с кончика носа, руки в бока, стоит, как монумент на пьедестале. Загалдели, зашевелились.
— Эй, Два-с-гаком! Я скоро мотор менять буду, так кран не заказывать?
— Герман, я не тебя это на картинке видел? Абсолютно голый и небо держишь.
— Зовсим голый, — уточнил Герман, — или якая одэжка е?
— Почти что. Вот тут вот только кленовый листочек приклеен.
— Ни, це не я, це Атлант.
Завидовал Сережка ребятам. Паршивая это штука — зависть. От нее все несчастья: убийства, грабежи, поджоги, мировые войны. Пытаются люди как-то оправдать себя, какую-то добрую зависть придумали. Нет добрых завистей. Как бы там ни хорохорился, ни бодрился, а угнетает она: чем я хуже, почему не я, почему не мне, а везет дуракам.
Вовке Шрамму везло. Вскоре звание сержанта присвоили и перевели в механики. Изучил-таки он эту электротехнику, а рассказывал, что совсем не за то: шпиона якобы поймал.
Ну, уж и порассказывал он: кому так, кому по-другому совсем. Слушают.
— Заступил я, стал быть, на пост часовым в шесть утра, стою. А прохладно, сиверок заподувал. — Шрамм для наглядности поеживается. — Дай, думаю, в кабину ероплана залезу. Затишней, и поверяющего, будет идти, далеко заметно. Сижу, пригрелся. В сон это запозывало. Когда смотрю — едет по дороге. Двуколка, ломовик ихний смоленый. Подъедет, подъедет аната — слезет. Притулится на кукорках возле колеса, покопается — снова в двуколку. Дда-а… На чем я остановился-то?