А началось с ничего...
Шрифт:
Заотнекивались:
— Ни, дядько.
— Мы поезд ждем.
— Санитарный.
— О-хо-хо, мальчишки, мальчишки. И когда только война кончится? — Дядька перебросил карабин с плеча на плечо, пооглядывался. — Я сейчас на минутку в вокзал взойду, попить, украдите осколочек. Да не увидал чтобы кто, подведете старика.
Осколочка не получилось: Петька стянул целую плиту со стиральную доску и под вагонами, под вагонами, через пути к сараю, за угол. Кое-как нагнали. Сияет:
— Понимаете, рука дрогнула… — захлебнулся радостью. — Дели,
— Да поровнее старайся, — заволновался Витек.
— Як воно зробится.
Герка взял плиту за края, прикинул, где у нее середина, и — хряп через колено. Сложил половинки — одинаковые. И обе враз — хрясть.
— Ось, важить не треба.
— Силен, силен. Чем тебя бабуся кормит, узнать бы?
— Вотрубями. — Герка не глядя, кому какая достанется, роздал четвертушки. — Шагаемо, хлопцы, бо зараз перерва ист цу энде.
Шагают ребята, хрумкают жмых, жмурясь от удовольствия. Сережка откусить не может. Он с того, он с другого бока — никак. Зубы заломило. Пригнулся — хвать плиткой об лужу. Зашлепала.
— … три, четыре, пять, шесть, — сосчитал Сергей расходящиеся круги на грязной воде. — Видали? Шесть блинов съел!
Витька подскочил к Сергею. Щупленький, зубешки редкие, глаза круглые.
— Зачем бросил?
— Как же, будет он тебе есть, папуленька — дирехтур элеватора.
Герка хохотнул. Петька так и сказал: дирехтур. Сережка сперва ничего, потом дошло.
— Ну и что, что директор элеватора?
— Ничего. Харя у тебя, как луна. Наши отцы — на фронте, твой по сусекам метет на колобки.
— Ты… Ты видел?
— Видал. Думаете, люди дураки, не понимают. Х-хомяки.
— Х-хто хомяки?
— Дед пыхто да бабка нихто, вот хто.
— А в у-хо не хо-хо?
Петька сунул под ремень изгрызанную плитку жмыха.
— Угомонитесь, киндеры.
Герка за шкирку растащил их по сторонам и до самой школы шел в середине.
2
Сергей сник. То везде успевал — и на уроках, и на переменах, тут как забился в свой угол, так и просидел до конца занятий. Чем докажешь, что отец честный? Кричать? Драться? Да хоть задуши, не захотят — не докажешь.
«Жаль, не дал Герка, я бы показал… Подумаешь, их отцы на фронте. Папка говорит, что стрелять каждый может: пали да пали, пуля виноватого сыщет, а вот они попробовали бы элеватором поруководить. И разобраться, так Илья Анисимович свое отвоевал. Германскую прошел, в революции участвовал, Колчака гнал от Перми до Владивостока. Или только до Омска? Какая разница? Гнал. До сих пор буденовка хранится. Да… Он в гражданскую голодным пацанам собственную пайку отдавал. Хомяк. Он вам покажет «хомяк», скажу если…»
— Демарев. Демарев!
Сергей встал.
— Вы чем занимаетесь?
— Я слушаю, Вольф Соломонович.
— Хорошенькое дело, он слушает. Все пишут давно, а он сидит себе…
Вольф Соломонович подошел к Сергеевой парте, сдвинул со странички промокашку.
— Нет,
— Я перепишу.
— Он все-таки перепишет. Зайдешь ко мне в учительскую после уроков.
Ни в какую учительскую Сергей не пошел. Он торопился застать отца на обеде. Первым вылетел из класса, перемахнул через барьер раздевалки, оборвав вешалку, сдернул с крючка пальтишко и — ходу.
Бежит, дороги не видит: лужа, так лужа. Чуть почтальонку не сшиб.
Вспомнились десять картофелин. Притащил их Сережка с колхозного поля. По грузди бегали с Колесовым. Ежа еще поймали тогда. Вышли из леска — огромное поле и картошка в кучах. Куч много, людей никого. И как раз дождик заморосил, все равно домой возвращаться. А картошка желтая, крупная, чистая. Петька говорит: «Возьмем на печенки?» Набрали, кому сколько совесть позволила. Петька почти полную корзину нагрузил, Сережка — штук десять. Замаскировали сверху груздями, вдруг объездчик вывернется откуда, и — на дорогу.
Дома сортируют с отцом, который гриб солить, который жарить, докопались до низу.
— А это откуда? — И крутит картофелину перед носом.
— На печенки прихватил.
— На печенки… Крохобор. Вон ее своей полный подпол, пеки. Сейчас же отнеси, где взял. Не твое — перешагни.
И ведь заставил отнести обратно в поле. По дождю, на ночь глядя. Вот какой у него отец.
Сергей так стремительно ворвался в ограду, что куры шарахнулись врассыпную по двору. Шелковистый петух кудахтнул и напружинился, подняв шпористую лапу. Гребень торчком, перья хвоста, как вороненые серпы, крылья веерами распустил. Вот-вот долбанет.
Кышкнул его с дороги.
— Ошалел, на своих кидаешься.
Вбежал в избу — дома отец: реглан висит, в переднем углу на стуле отдыхает портфель. Мать со стола убирает.
— За тобой кто гнался? Посмотри, брючишки уляпал. Не мог маленько пораньше? Семья три человека — семь застольев на дню. Ставишь да убираешь.
Сергей сапоги с ног долой, пальто на софу.
— Вешалку пришьешь. — И в горницу.
— Не смей будить, если спит.
Отец лежал на диване. В сапогах. Одна нога на валике, другая на пол сброшена. Руки за голову, пальцы в замок. Ворот толстовки расстегнут, широкий армейский ремень ослаблен.
— Папка, ты спишь? Подвинься-ка. — И садится.
Илья Анисимович дернулся, открыл глаза. Глаза мутные с недосыпу.
— Чего тебе?
— У нас хлеб откуда?
Отец потянулся, длинно зевнул, повернулся на бок.
— Во-первых, у кого «у нас»: на элеваторе или у нас лично? Во-вторых, если у нас лично, то откуда и у всех: с элеватора. А кого это интересует?
— Да… Завидно некоторым штатским.
— А ты скажи им: работать надо, — Илья Анисимович улегся поудобней, — не колоски собирать. Я работаю, сам видишь, день и ночь. Вот государство меня и кормит. По карточкам или по списку — не важно. Досыта и ладно.