А не здесь вы не можете не ходить !, или Как мы с Кларой ездили в Россию
Шрифт:
И вот ты возвращаешься в Россию и обнаруживаешь, что там - опять-таки, в этом смысле - все по-прежнему: имя Хаим как-то не стало привычнее, сыновей своих российские евреи продолжают называть Антонами, Андреями и Сережами, друзья твои продолжают задавать осторожные вопросы и деликатно ежиться по поводу разных твоих замечаний.
И ты чувствуешь себя человеком, который все лето ходил на даче босиком, а сейчас вернулся в город и должен, хоть и на время, втиснуться в свои узкие старые туфли. А нога растоптана и не лезет, да и туфли совсем разонравились.
Словом, ты вдруг обнаруживаешь, что основательно изменилась. Что ты, пожалуй, совершенно
И вот на фоне всех этих размышлений мы с Клариком, значит, путешествуем по России и Украине.
Поскольку путешествуем как люди казенные, нас встречают на машине, привозят, отвозят - красота! Только вот Клара любит задавать простодушные вопросы водителям, отключая при этом слуховой аппарат. Я сижу справа, ору на ухо, перевожу. К тому же, вопросы она задает исключительно сионистского толка. А между прочим, вовсе необязательно, что в израильских посольствах и консульствах водителями работают евреи. Как правило, как раз - наоборот.
– А сколько у вас в городе евреев?
– спрашивает Кларик водителя Володю своим нежным голосом. Тот оглядывается, смущенно пожимает плечами и нерешительно бормочет:
– Да шут их знает...
– А?
– повторяет она, ласково глядя на шофера.
– Шут!! Их!! Зна-ет!!
– кричу я ей в ухо. Она удовлетворенно кивает.
– Вот так вы все здесь и сидите, - говорит она, глядя в его белобрысый затылок, - Пока антисемиты всех вас не перережут. А ты, мась, зачем меня коленом пихаешь? Я же хочу, чтоб в нем национальные чувства пробудились.
В общем, на протяжении всей поездки я боялась, что под влиянием Клариного просветительства в ком-нибудь из наших водителей национальные чувства таки пробудятся.
Кстати, чуть ли не основным побудительным мотивом моей поездки было страстное желание повидать никогда мною не виданную легендарную Одессу. Сейчас уже трудно сказать - почему это свидание как-то не задалось вначале. Мрачный ли весенний день с дождевой пылью, чудовищные колдобины запущенного двора в центре города, страшный подъезд без малейших признаков жизни(вначале дуновение мысли, а по мере подъема по темной загаженной лестнице чуть ли не уверенность в том,что шофер Володя завел нас, двух дур, в безлюдную подворотню, чтобы ограбить и убить...) И вдруг, за железной дверью - вполне комфортабельная, хорошо обставленная квартира с высокими потолками, огромной ванной, и Клара, послушно достающая из чемодана велосипедную цепь: "Мась, мы кого должны ею вязать?"
И пыхтящий под тяжестью двух наших чемоданов, взопревший Володя:
– Меня, наверное...
Одесса показалась мне обветшалой, запущенной и даже - безлюдно провинциальной.
Ощущение заштатности города не покидало меня до самого вечера в культурном израильском центре. Когда в конце вечера я, как обычно, призналась слушателям в своей страсти (я коллекционирую забавные объявления, вывески, этикетки) - на меня вдруг со всех сторон обрушился целый водопад отборнейших коллекционных вы - весок. Я не успевала записывать:
– "За безденьги - никому!!"
– "Пить-нет!"
– Вывеска турбюро: "Мы вам устроим отдых навсегда!"
Табличка на газоне - "А не здесь вы не можете не ходить!?"
– "Еврейское кладбище вызывает православное кладбище на соцсоревнование"
И венец - надпись над писсуаром: "Не льсти себе! Придвинься ближе!"
Вообще, ощущение странности твоего пребывания в бывших пределах
Была и совершенно кафкианская ситуация в этой поездке. Кстати, в Ленинграде. То есть, в этом...Санкт-Петербурге.
Из посольства нам прислали два билета на балет "Жизель", в Мариинский театр. А я, надо сказать, в последний раз была в Кировском лет двадцать назад. И вот, эта тающая люстра над головой, и эта позолота, и лепнина, и маслянисто бархатный тяжелый занавес, и семенящая Семеняка...Черт возьми, я прослезилась, я ужасно расстрогалась. Да, думала я, следя за проносящейся в воздухе Жизелью, да, мы жили в тоталитарном государстве, но мы слушали Растроповича, Рихтера, в нас воспитывали эту могучую тягу к мировой культуре и, между прочим, давали неплохое образование...
Я страшно взволновалась. Вот тут, сидя в ложе Кировского театра, я почувствовала, что этих семи лет, прожитых в Иерусалиме, словно бы и не было. Вот тут впервые я ощутила, что именно этот зал с парящей в воздухе известной балериной, эти колдобины в асфальте дорог, эти хмурые лица в проносящейся толпе - была и есть настоящая реальность моей жизни, а ветры Иудейской пустыни, Масличная гора с карандашиком монастыря Елеонской обители - это только один из странных долгих снов...
Несколько секунд ощущение затянувшегося сна настолько владело мною, что я зажмурилась, не совсем уверенная в том - что увижу, когда открою глаза.
Открываю глаза.
Напротив меня в ложе великих князей сидит прославленный генерал израильской армии Ариэль Шарон и мерно хлопает в пухлые ладони, ласково улыбаясь кланяющейся балерине.
Я похолодела. Решила, что у меня поехала крыша.
В это время Кларик наклонилась ко мне и спрашивает:
– Мась, ну-к глянь, это там не Шарончик-ли наш сидит?
Я взглянула искоса на ее нежный профиль и в очередной раз восхитилась способностью этой женщины не только принимать огромный странный мир во всем его пугающем разнообразии, но и ее поразительной готовности ориентироваться в самых немыслимых нагромождениях обстоятельств, скользить меж них своей танцующей походкой, по пути объясняя себе и другим причинно-следственные связи.
– Он самый, - сказала я.
– Вот почему нам из посольства-то билеты отстегнули, - невозмутимо отметила она.
С Ариэлем Шароном в этой поездке мы столкнулись еще раз. В Москве, во время нашего выступления в культурном израильском центре.
Это было завершающее наше турне, выступление. К тому времени мы с Кларой уже замечательно сработались. Как жонглеры с давно отрепетированным номером. Я читала два-три коротких своих рассказика, затем Клара проникновенно говорила минут десять о культурной жизни русского Иерусалима (как-то получалось само собой, что эта культурная жизнь побогаче и поинтереснее жизни какой-нибудь задрипанной Москвы). Клара расцвечивала пурпуром и золотом эти развесистые фрески, в довершение рассказа демонстрировала сборник, изданный к двухсотлетию Пушкинской даты Иерусалимским университетом и возглавляемой ею библиотекой. Демонстрировала его, прислоняя к своей роскошной груди. Пользовалась грудью, как стендом. Вот, мол, и мы к Пушкину отношение имеем.