А порою очень грустны

Евгенидис Джеффри

Вот так и вышло, что через три с половиной недели после начала работы он принимал литий и ативан, каждое утро и вечер размазывал между ягодицами каплю мази от геморроя, выпивал стакан метамусила с апельсиновым соком за завтраком, проглатывал при необходимости таблетку от тошноты, название которой забыл. Совсем один в своей замечательной квартире, среди гениев и будущих гениев, на остроконечном мысе, на краю земли.

В понедельник после обеда Мадлен вернулась с конференции, сияя энтузиазмом. Она рассказала ему о своих новых друзьях, Энн и Мег. Сказала, что хочет заниматься викторианцами, хотя Остин, строго говоря, относится к эпохе Регентства и в их число не входит. Она взахлеб говорила о том, что познакомилась с

кем-то по имени Терри Касл, о том, что это за великий ученый, и Леонард испытал облегчение, узнав, что Терри Касл — женщина (а потом — не такое уж облегчение, узнав, что ей нравятся девушки). Возбуждение Мадлен по поводу будущего выглядело еще более живым на фоне внезапно остывшего энтузиазма Леонарда. Теперь он был более или менее нормален, более или менее здоров, но утратил всю свою обычную энергию и любопытство, перестал быть чувственной натурой. На закате они ходили гулять по берегу. От маниакальной депрессии Леонард отнюдь не сделался ниже ростом. Мадлен по-прежнему идеально вписывалась в его объятия. Однако теперь даже природа была для него испорчена.

— Ты чувствуешь, пахнет тут чем-нибудь? — спросил он.

— Пахнет океаном.

— А я ничего не чувствую.

Иногда они ездили в Провинстаун пообедать или поужинать. Леонард изо всех сил пытался жить сегодняшним днем. Он выполнял свои обязанности в лаборатории, стойко переносил вечера. Старался ограничивать до минимума стресс. Но через неделю после того, как было объявлено о присуждении Нобелевской премии Макгрегор, Мадлен сказала Леонарду, что у ее сестры, Элвин, «брак находится в кризисе» и что мать хочет привезти ее на Кейп, чтобы обо всем переговорить.

Леонард всегда с ужасом думал о том, что придется знакомиться с родителями подруги. Если в их размолвке с Мадлен прошлой весной и в последовавшем затем его срыве и было что-то хорошее, то лишь одно: пропала необходимость знакомиться с мистером и миссис Ханна в день выпуска. Все лето, вовсе не горя желанием показываться людям на глаза таким распухшим, в неустойчивом состоянии, Леонард успешно оттягивал встречу, скрываясь в Провиденсе. Но оттягивать ее и дальше он не мог.

День начался знаменательно, пусть и рановато, с шума из квартиры сверху, где Джейлти с Алисией предавались утехам. Здание, в котором они жили, Старбак, было перестроенным сараем, без какой-либо звукоизоляции. Судя по звукам, казалось, что Джейлти с Алисией не просто находятся с ними в одной комнате — казалось, что они в одной кровати с ними, решили перепихнуться прямо между Мадлен и Леонардом, продемонстрировать им, как это делается.

Когда все стихло, Леонард встал и пошел пописать. Он проглотил три таблетки лития с утренним кофе, наблюдая, как над бухтой встает заря. По сути, он чувствовал себя довольно прилично. Ему показалось, что сегодня у него хороший день. Он оделся немного лучше обычного — в штаны защитного цвета и белую рубашку с воротничком. В лаборатории он завел что-то из Violent Femmes и начал готовить образцы. Когда вошел Джейлти, Леонард улыбнулся ему:

— Как спалось, Викрам?

— Хорошо.

— Матрас не натер ничего?

— А ты что… Ах ты скотина!

— Я-то тут при чем? Я ничего, просто лежал в постели, никого не трогал.

— Понимаешь, Алисия только на выходные приезжает. Мадлен всегда тут, при тебе.

— Это верно, Викрам. Это верно.

— Нас что, правда слышно было?

— Не, это я так, постебаться решил.

— Не говори Алисии ничего. Не смущай ее, ладно? Договорились?

— Ваша оперная тайна умрет вместе со мной, — сказал Леонард.

Однако к десяти часам в голове начал сгущаться туман. У Леонарда заболела голова. Лодыжки у него до того отекли от задержки жидкости, что он казался себе каким-то Годзиллой, топая туда-сюда в помещении, где стояла тридцатиградусная жара. Позже, когда он вынимал

из столика гребенку, рука у него задрожала, отчего в геле образовались пузырьки, и его пришлось выбросить и начать все по новой.

Вдобавок ко всему начались проблемы с кишечником. Не надо было принимать таблетки с кофе на пустой желудок. Боясь провонять туалет в лаборатории, Леонард вернулся в обед домой и с облегчением обнаружил, что Мадлен уже уехала встречать мать с сестрой. Он заперся в сортире с «Выставкой жестокости», надеясь не задерживаться там надолго, но от этих пропульсивных движений почувствовал себя до того грязным, что разделся и принял душ. Потом, вместо того чтобы снова облачиться в хорошую одежду, надел шорты с футболкой и повязал на голову бандану. Ему предстояло провести еще какое-то время в тридцатиградусной жаре — не хотелось мучиться. Сунув в один носок жестянку с табаком, он тяжело поплелся обратно в лабораторию.

Мадлен привела мать с сестрой после обеда. Филлида оказалась одновременно более церемонной и менее пугающей, чем он ожидал. Ее выговор аристократки из Новой Англии, подобного которому он не слышал нигде, кроме кинопленок с новостями 30-х годов, был воистину поразителен. Первые десять минут, пока он показывал ей лабораторию, ему все казалось, что она говорит так специально. Все это походило на визит Ее Величества. Филлида вся была — прическа и сумочка, постоянно расспрашивала высоким голосом, с удовольствием прикладывалась глазом к микроскопу и выслушивала рассказы подданного о его последних научных достижениях. Леонарду приятно было увидеть, что Филлида умна и даже обладает чувством юмора. Он перешел на роль чудаковатого ученого, начал объяснять подробности о дрожжах и на минуту почувствовал себя настоящим биологом.

Трудной частью встречи было общение с сестрой. Несмотря на уверения Мадлен, называвшей свое семейство «нормальным» и «счастливым», от Элвин шли флюиды, свидетельствовавшие об обратном. Она источала враждебность, разглядеть которую было так же легко, как синий бромофеноловый краситель. Ее пухлое веснушчатое лицо содержало все те же элементы, что и лицо Мадлен, но смешанные не в тех пропорциях. Она явно всю жизнь страдала от своего положения менее симпатичной сестры. Что бы он ни говорил, она стояла со скучающим видом; заметно было, что она испытывает какое-то физическое неудобство. Когда Мадлен увела Элвин с Филлидой, Леонард облегченно вздохнул.

В целом он решил, что визит прошел относительно неплохо. Его трясучка не слишком бросалась в глаза; ему удавалось поддерживать беседу и смотреть на Филлиду с вежливым интересом. В тот вечер, когда он вернулся домой, Мадлен встретила его в одном лишь банном полотенце. Потом и оно исчезло. Он потащил ее к постели, стараясь не слишком задумываться. Снимая штаны, он убедился в том, что у него вполне нормальная эрекция. Он попытался было шмыгнуть в эту лазейку, однако тут вмешалась проза жизни — вопросы предохранения, и она закрылась так же быстро, как и открылась. А потом, как ни стыдно ему было, он заплакал. Прижался лицом к матрасу и заревел. Кто знает, были ли эти эмоции настоящими? Может, это просто от лекарства произошло? Расчетливое существо, обитавшее в уголке его разума, смекнуло, что плач разжалобит Мадлен, сблизит их. Так и вышло. Она обняла его, как маленького, гладила его по спине, шептала, что любит его.

В тот момент он, видимо, заснул. Проснулся он в одиночестве. Наволочка была сырая, как и простыня под ним. Часы у кровати показывали 10:17. Он лежал в постели, сердце его дико билось, охваченное страхом, что Мадлен ушла навсегда. Через полчаса Леонард выбрался из постели, принял ативан и вскоре снова заснул.

В следующую пятницу, сидя в кабинете Перлмана в Массачусетской больнице, Леонард изложил свои обстоятельства.

— Я принимаю по тысяче восемьсот миллиграммов с июня. Сейчас октябрь. Уже четыре месяца прошло.