«А существует ли любовь?» – спрашивают пожарники (сборник)

Радзинский Эдвард Станиславович

Голос. Нет билетика?

Ира. Она ужасно волновалась. У вас там сегодня что-то происходило на работе. Она не придет.

Голос. Нет билета?

Ира. Нет… Они сели на аэродром. Я как раз была на поле. У них загорелось. Ну, она всех выпускала, выпускала…

Голос. Молодежь, нет лишнего билетика?

Ира. Выпускала пассажиров и не успела… Потом она пришла в себя… и все говорила… и все волновалась, как у вас там.

Голос. Ребята, есть билетик?

Ира.

Она еще долго жила, два часа… Она просила передать вам, что главное – выдержка. Я пойду.

Евдокимов. Да.

Ира. Я вам еще позвоню. У меня есть ваш телефон.

Голос. Нет лишнего?

Ира. Нет… Я записала ваш телефон. А сейчас я пойду. До свидания. (И она резко повернулась, почти побежала.)

Евдокимов молча стоит. Потом повернулся лицом к Владику.

Владик. Элька!! Ты что?!

Евдокимов. Ничего. Ты иди. (Подошел к барьеру. Сел.)

Владик неподвижно стоит рядом. Начинают передавать составы играющих команд. Звук постепенно затихает. Шум стадиона уже не слышен. В мире – тишина. Они не двигаются. Сколько прошло времени? Наверное, много. Потому что начал гаснуть дневной свет. Темнота сгущается. Виден только огонек сигареты.

Голос Евдокимова. Так не бывает.

Ее голос. Бывает, Эла.

– Я даже не подарил тебе цветов. Но ты и не хотела.

– Я очень хотела.

– А моя подушка пахнет твоими волосами. Когда мы заканчивали опыт, я все время об этом вспоминал.

– Смени наволочку – вот и все. Потрясающе, что у тебя все вышло Девушка тобою гордится. (Смех.)

– Я все время слышу твой смех. У тебя невероятный смех.

– Лучший смех в СССР.

– Было очень страшно?..

– Да… Когда пошел дым, все туристы повскакали. Это тебе не геологи, тихие, как огурчики. Я их успокаивала… И забыла слово по-английски. И все вспоминала… и потом… А!

– Я идиот. Все было не так!

– Все было так. Я ни о чем не жалею.

– Ты была такая грустная в парадном.

– Я была счастливая. Ты знаешь, я просто сдерживалась, чтобы не закричать от счастья, потому что поняла, ты меня вправду любишь.

– Нет, так нельзя! Так не бывает!

– Выдержка, Эла. Главное, выдержка! По-английски «выдержка» – это…

Становится чуть светлее. У метро по-прежнему двое.

Евдокимов. Кончились сигареты.

Владик. Я сейчас где-нибудь достану…

Молчание.

Евдокимов. Не надо. Пошли…

Они встают и молча уходят.

Совсем светает. Появляется первая расклейщица афиш. Насвистывая, она заклеивает старые афиши. На доске остается только один старый плакат – стюардесса с поднятой кверху рукой.

Актер (Лицо)

Актер Б.:

– Вы не хотите

выпить со мной кофе? Недавно один старый актер сказал мне: «Вы не хотите выпить со мной кофе? А то мне буквально не с кем выпить кофе – все сверстники умерли»… Нет, я не думаю, что я стар, не беспокойтесь. Дело идет лишь к шестидесяти, как до этого шло лишь к пятидесяти… Значит, вы хотите, чтобы я рассказал о Мещерякове? Теперь всем интересно о Мещерякове… Я преподавал в театральном училище вместе с режиссером К., точнее, «с тем самым режиссером К.», как принято, было тогда говорить. Мещерякова мы с тем самым режиссером К. впервые увидели на приемных экзаменах.

Представьте себе: восемнадцать лет, античный профиль, кудреглав, конечно, рост, фигура и т. д. и т. п., короче: Василий Буслаев, былинный добрый молодец. Мы, как никто, склонны к эпидемиям. Нам бы только чем-нибудь заразиться. Тогда все приболели итальянским кино – неореализм, поправдашние лица, поправдашний быт… А тут является красавец, Василий Буслаев, былинный добрый молодец… Да, это я уже говорил. Повторяюсь. Легкий склероз. Знаете, когда Эйзенштейн умер, у него не было никаких признаков склероза – только сердце разорвано в клочки инфарктами. Кажется, я удостоюсь и того, и другого… О чем мы говорили? О лице – о прекрасном лице этого Мещерякова. И о том, что я подумал тогда… Да, я подумал – какой прелестный сюжетец для небольшого рассказа»! Живет в городишке, в каком-нибудь Мордоплюйске, красавец: голос, темперамент, восторги самодеятельности, посылают его в Москву за славой в театр.

Одновременно существует некий гадкий утенок, худой, невысокий, хрипатый, короче, некрасивый. Мечтает втайне о сцене, но боится – куда с таким рылом в калашный ряд! И все-таки решается… Я говорю об Осьмеркине. Да, он был с того же курса – прекрасный был курс. И вот оба они поступают в театральное. И тут-то выясняется парадокс: оказывается, все прелести и аполлонистое лицо Мещерякова отнюдь не подарок судьбы, но более того – ее наказание. Сюжет, сюжет! Можно сделать довольно страшную комедию… Послушайте, напишите! И с какой-нибудь ролькой для меня. Небольшой, но милой ролькой. На большую я уже не претендую, не хватит памяти. Напишите, родной, уверяю – не раскаетесь. Я ведь тоже, говорят, очень неплохой артист. Вот умру, вывесят на моем доме на стене мемориальную доску, как умывальник, а вы будете проходить мимо и терзаться: «Не написал я ему рольку, злодей!»… Да, о чем мы?

О Мещерякове. Помню, на каком-то курсе принес режиссер К. нашим студиозусам отрывок из пьесы – подготовить самостоятельно. Как же называлась эта пьеса? Не вспомню! И не надо… Короче, это была современная пьеса о любви. Содержание: некий молодой парнишка знакомится с девицей и уводит ее к себе домой. Ну, естественно, на роль героя – уводить девицу – вызвался наш Буслай Аполлоныч Мещеряков. Тогда режиссер К. попросил подготовить ту же роль Осьмеркина. Потом оба они показали свои достижения. И вот тогда-то режиссер К., кажется, в первый раз сказал Мещерякову о его лице… Черт возьми, мне было сорок лет. Замечательно! Что он ему сказал? Какое это имеет значение… Его – нет, как нет и тех сорока лет! Жуткая профессия… Так привыкаешь к репликам… Ни словечка в простоте…