А ты гори, звезда

Сартаков Сергей Венедиктович

Московский «Рабочий союз», по существу, ничем не отличается от петербургского «Союза борьбы», создатель которого Владимир Ульянов, как и следовало, нынешней весной отправлен в сибирскую ссылку. Живучи идеи! А живучие идеи куда опаснее бомб.

Что вменяется в вину ныне арестованным членам «Рабочего союза»? Организация подпольных кружков, в них — враждебная существующему строю пропаганда. Еще: хранение и распространение запрещенной литературы, изготовление собственных воззваний к рабочим, листовок, прокламаций. Все эти общие слова не будут иметь ни малейшей обвинительной силы, если они не подкреплены вещественными доказательствами. Сделать обыск не трудно, попробуй найти эту самую

нелегальщину. Арестовать не трудно, попробуй добиться признаний. На этот раз агенты, кажется, постарались на совесть. На совесть плюс наградные к празднику. Улик предостаточно, «марксята» попались, как мыши у своих норок, с набитыми зерном щеками.

Вот у Дубровинского взято, например — бог мой! — сто двадцать четыре свеженьких экземпляра воззваний от «Рабочего союза», отпечатанных на мимеографе, тридцать шесть экземпляров «Вопросных пунктов по положению рабочих в Москве», книги Маркса, Плеханова и еще целая кипа подобной же литературы. У Розанова найдены Маркс, Каутский и Клара Цеткин. Так и у всех других: у Никитина, его любовницы Семеновой, у Волынского, Машина… А в Курске у мещанина Мухина прихлопнули и тот самый мимеограф, на котором печатались все эти воззвания и прокламации и за которым немало погонялись из города в город «летучие филеры» Евстратия Павловича. Ну, право, молодчина! Куда только не повозили «марксята» ящик с печатными принадлежностями: и в Орел, и в Калугу, и в имение Минятовых!.. А не уплыл он таки из-под бдительного ока Евстратия. Братец ссыльного Владимира Ульянова, Дмитрий, естественно, следует по проторенной семейной дорожке…

Словом, генерал Шрамм получит прекрасный исходный материал для производства дальнейшего дознания. А уж там сумеют его следователи добиться необходимых признаний от самих обвиняемых — это, слава богу, охранного отделения не касается. Ему, Зубатову, есть лишь резон побеседовать кое с кем из арестованных прежде, чем приступят к их допросу чины из управления генерала Шрамма.

Он вынул другую папку, помеченную так же — «Рабочий союз», но не подлежащую передаче в жандармское управление. Охранное отделение имеет свои собственные секреты, которые не могут быть открыты решительно никому. Сила охранного отделения и зиждется прежде всего на соблюдении строгой тайны. Пожалуйста, генерал-лейтенант Шрамм, получайте арестованных, получайте вещественные доказательства их вины, а вот способы и пути, посредством которых подобрались мы к «Рабочему союзу», — это оставьте знать только нам!

В папке лежало несколько десятков листов отличной ватманской бумаги, на которой очень прилежно было вычерчено подобие диаграмм. Концентрические круги, похожие на паутину, и тонкие разноцветные линии, пересекающие эти круги в различных направлениях. Линии либо под углами соединялись между собой, образуя «узелки», либо так и уходили за границу последнего большого круга в неопределенность. Где линии соединялись, стояли фамилии, даты, еще какие-то условные значки. На полях листа к ним пояснения.

Зубатов водил пальцем по диаграммам, иногда делал простым карандашом близ «узелков» легчайшие пометки. Все нравилось, все отвечало задуманному. Из причастных к «Рабочему союзу» лиц взято под стражу ровно столько, сколько необходимо, чтобы нанести ему тягчайший удар. И в то же время оставлено на свободе определенное количество «марксят», так сказать, «для разводки».

Глупо, предельно глупо предполагать, что, ликвидировав начисто какой-нибудь такой «союз», тем самым уничтожаешь и причины, ведущие к возникновению революционных организаций. Увы, причины пока остаются. Следовательно, и революционные организации будут неизбежно возникать. Так уж лучше, чтобы они появлялись на этой

самой «разводке», досконально известной охранному отделению, чем на пустом месте, которое потом отчаянным трудом надо открывать заново. Евстратий, например, считает, хотя напрямую об этом и не говорит, что и прямо помочь бы революционерам иногда не худо. Не станет их — и ловить будет некого. И награды и повышения не за что получать. Это сермяжная правда. Но, боже, как тонко такая мысль должна осуществляться!

Зубатов разглядывал диаграммы. Вот в центре паутины «узелок». Сколько от него тянется нитей во все стороны! Как причудливо они скрещиваются, переплетаются. Это десятки и десятки людей, чьи судьбы так вот взаимно переплетены, хотя они об этом и не догадываются. «Узелок» в центре круга… Никому не известно настоящее имя этого человека и как он выглядит по внешности. Никому, кроме него самого, Зубатова, да Евстратия Павловича. Даже для всех других сотрудников охранного отделения, для директора департамента полиции, для министра внутренних дел это тайна, святая святых. Это миф под кличкой «Мамочка». Ну, а для некоторых «марксят» — милая, умная женщина.

Не постучавшись, вошел Евстратий Павлович Медников. Упитанный, со втянутой в плечи головой и сильно выпяченной грудью. Полное лицо его поблескивало, сияло здоровьем, внутренним довольством. И русые волосы, курчавая бородка и небольшие усики — все было свежее, расчесанное с бриолином. Почтительно и в то же время очень дружески он поздоровался с Зубатовым. Без приглашения опустился в кресло.

— Сказывали, искал ты меня, Сергей Васильевич, кликал. А я все в делах, — вздохнул с некоторой грустью в голосе. А скорее с хитринкой, в расчете тут же получить приятный для себя ответ.

Зубатов видел его насквозь. И говорил именно то, чего ожидал Медников. Тем, кто тебе очень полезен, очень нужен, следует всегда говорить поначалу добрые, ласковые слова. А упреки, если есть, так потом уже. Может быть, с намека и сам догадается. Евстратка, конечно, догадается.

— Поздравить хотел, Евстратий, с наступающим. Пожелать тебе, супруге твоей, всему семейству, и… — Зубатов засмеялся многозначительно — …и Екатерине Григорьевне всяческого счастья и благополучия. А еще поздравить с удачным завершением, как раз под праздник, большого дела нашего.

Медников слушал, согласно кивал головой, повторял: «Спасибо! Спасибо!» А когда закончил Зубатов, наивно спросил его:

— Не рано ли проздравлять-то, Сергей Васильевич? Ежели с праздником. Или куда снова меня загнать на дело сейчас собираешься? Дай хоть как следует разговеться.

— Да уж разговеемся, Евстратий Павлович, разговеемся. Еще поздравить хочу с крупными наградными. Вот распоряжение Зволянского. — Зубатов щелкнул ногтем по листу бумаги, лежащему перед ним.

— Сердечный человек Сергей Эрастович, такой, как ты, Сергей Васильевич. Понимающий, — похвально отозвался Медников. — Настоящий директор департаменту полиции! Не чета сквернавцу Дурново Петру Николаевичу, ушел — и не вспомнишь добром. Почему? В нашем тяжком деле ободрение, ласка нужны.

— Каждому?

— Каждому, Сергей Васильевич, — подтвердил Медников.

— А я вот ехал сегодня на службу и у Сретенских ворот разглядел на проследке одного филера нашего…

— Ах, стерва! — перебивая Зубатова, вскрикнул Медников. И хлопнул себя по ляжкам. — Не надо как держался? В глаза кидается? Или только тебе самому? Или всему народу? Говоришь, у Сретенских… Ах, «Круглый»!..

— Да нет, Евстратий, держался он как полагается. Никто на него внимания не обращал. Я приметил потому, что знаю его. Губа нижняя у него страшно разбита и глаз совершенно затек. А праздники-то еще впереди.