А ты гори, звезда

Сартаков Сергей Венедиктович

Прав был Медников и в том, что почти всех участников съезда выследили и арестовали. Но честь жандармского мундира все равно страдала. Ведь арестовывались-то эти люди совершенно по другим подозрениям, а не как делегаты! Чуть не год целый понадобился, чтобы разгадать суть минской встречи девятерых «марксят»! Только теперь становится ясной и шифрованная запись в тетради Семеновой, которую она, не ведая сама, что записывает, сделала по стукам Ванновского, но не сумела вручить адресату — Корнатовской. Ах! Ах! Зубатов кипел: «но „Мамочка“-то, что же „Мамочка“? Как же она-то не смогла вовремя проникнуть своим всевидящим оком в эту эсдековскую тайну?»

Зубатов съездил к «Мамочке». Вошел сердитый, а расстался с нею весело. Он провел длинный

вечер в приятнейшей беседе, еще раз убедившись в таланте этой женщины, уме, обаянии, дальновидности и самой искренней преданности престолу. А на всякого мудреца довольно простоты, как утверждает народная пословица. Есть еще и прелестнейший афоризм Козьмы Пруткова, весьма пригодный для данного случая: «Нельзя объять необъятное!» То, что «Мамочка» именно в это же время сумела сделать для разгрома екатеринославской подпольной типографии, уже ей зачтется, как любит она сама говорить, и в аду и на небесах. Прощаясь, Зубатов долго и нежно целовал «Мамочкину» руку. На этом и была поставлена точка.

К тому же Зубатов был все более одержим давней своей идеей создания рабочих организаций под эгидой полицейских властей. Все прочее у него меркло теперь перед этим. И радостно видел себя охотником, убивающим сразу двух зайцев: он, Зубатов, становится любимцем царя, утихомирив революционные страсти, и угоден рабочему люду, приняв на себя защиту его интересов.

Впрочем, была у Зубатова и еще одна страсть — это план охвата единой сетью охранных отделений всей территории Российской империи. Уж очень грубо, топорно действуют в губерниях жандармские управления. Что сумеет сделать на местах московское охранное отделение через своих «летучих» агентов, только то, по существу, и сделано как следует. Стало быть, надо по московскому образцу создать и повсюду столь надежную систему политического сыска, чтобы деятельность любых тайных организаций всегда была видна, как огурцы, взращиваемые в стеклянных оранжереях. И надо создать еще хорошую школу внутренних агентов, подобных «Мамочке», агентов-«огородников», которые внимательно следили бы за ростом и развитием таких «огурцов», при надобности и поливали бы их, и пропалывали, и вносили бы в почву нужные удобрения, а снимали урожай точно тогда, когда наступит «сезон».

Наиболее многообещающей представлялась Зубатову «оранжерея», где как бы на разных ее половинах разместились недавно возникший «Бунд» и созданная под его, зубатовским, прямым покровительством «Независимая еврейская рабочая партия». Между собой эти две партии во многом враждовали, но сходились в одном: еврейское рабочее движение заключает в себе свои особые национально-культурные интересы и потому не может раствориться в общероссийской социал-демократии. Уже на первом съезде РСДРП бундовцы оговорили себе право быть организацией самостоятельной в вопросах, касающихся еврейского пролетариата. Узнав об этом из допросов арестованных делегатов съезда, Зубатов возликовал. Сегодня Бундом заявлена автономия в одних вопросах, завтра к ним добавятся другие. Принцип «разделяй и властвуй» на этот раз осуществлялся сам собой, без всяких усилий с его стороны. Партия, которая с первых своих дней становится как бы склеенной из разнородных, «автономных» частиц, в подходящий момент очень легко может опять расколоться как раз по такой склейке. И потому Зубатов дал установки своей внутренней агентуре, сразу же вросшей в организм этих партий, действовать поощрительно во всем, что касалось внутренних несогласий между бундовцами и независимцами, с одной стороны, и РСДРП, пока она еще начисто не уничтожена, с другой стороны.

Сквозь пальцы он посмотрел и на состоявшийся в Минске первый съезд русских сионистов. Более того, кое в чем ему и решительно посодействовал.

Среди своих приверженцев второй его любимицей, после «Мамочки», стала молодая, экзальтированная Маня Вильбушевич. С той только разницей, что «Мамочка» числилась в списках наисекретнейших сотрудников охранки очень давно,

имела весьма приличное жалованье, а Маня Вильбушевич, состоя в рядах независимцев, ни разу пока еще не встречалась с Зубатовым и, разумеется, не получала от него никакого вознаграждения. Это был пока лишь потенциальный агент, поскольку Вильбушевич, сама того не зная, вела среди своих как раз такую линию, которая наилучшим образом отвечала желаниям Зубатова. И она была человеком искренне, страстно убежденным, что служит высоким целям, совершенно не подозревающим того, что охранка видит в ней будущего своего сотрудника. А Зубатов не любил выпускать из рук таких людей.

И знал, что рано или поздно Маня станет его действительным агентом — влюбленность в его, зубатовские, идеи заставит ее пойти на это. Вильбушевич станет агентом охранки! Пусть даже потом, когда она поймет, что это значит, ее и постигнет жестокая душевная драма.

16

По довольно-таки сложной цепочке, через Бориса Переса и его знакомых в Москве, Иосифу удалось все же установить, что Корнатовская на свободе, по-прежнему вне подозрений охранки и именно она послала ему книгу с секретным вложением в корешке переплета. Она очень рада, что бандероль дошла по назначению, и время от времени с такой же осторожностью будет и еще посылать ему важнейшую литературу.

Действительно вскоре вслед за этим, но не по почте, а через третье лицо, совершенно Иосифу незнакомое, был передан ему сборник «Экономические этюды и статьи» Владимира Ильина. Иосиф прочел книгу и понял: Владимир Ильин — это Владимир Ульянов.

Да, да, Владимир Ульянов. Он третий год в сибирской ссылке, оторван от столицы, больших городов, библиотек, но как отлично он владеет материалом! А как глубоко знает жизнь! И не подумаешь, что это пишет человек, запрятанный самодержавием в отчаянную глушь. Вот пример, которому следовать должны все, оказавшиеся в подобном положении: ни одного потерянного часа!

И хотя Иосиф давно уже сам себе установил такое же правило, теперь ему вдруг представилось, что он просто бездельничает. Успешно освоил математику и немецкий язык, прочитал сотни книг на разнообразнейшие темы и может теперь свободно вступать в спор с любыми высокообразованными людьми, да, это так, а все же сам он, за исключением листовок и прокламаций «Рабочего союза», не написал еще ничего. Нет, должно быть, в нем задатков теоретика, исследователя. Ах, познакомиться бы лично с Владимиром Ильичем! Он из Сибири вернется лишь в феврале будущего года. Куда к тому времени судьба забросит его, Иосифа Дубровинского?

«Судьба» предстала в средине июня в образе усатого, перепеленатого кожаными ремнями жандарма.

Он появился в доме с повесткой, где предписывалось прибыть на следующий день в губернское жандармское управление. У Дубровинского екнуло сердце. На допрос? Жандарм только пожал плечами. Заставил Иосифа расписаться в книге и удалился.

Ночь для всех прошла беспокойно, хотя каждый и делал вид, что ничуть не встревожен. Иосиф подчеркнуто лег спать даже раньше обычного времени. Братья не донимали расспросами. Но крепкого сна ни у кого из них не было. А женщины — мать и тетя Саша — почти до утра что-то делали у себя, на своей половине, и можно было догадаться: готовят на всякий случай Иосифу белье и сухари, обычное «приданое» для арестанта.

Предчувствия оправдались. В жандармском управлении Дубровинскому зачитали «высочайше утвержденное» решение министерства юстиции: «Выслать на жительство под гласный надзор полиции в Вятскую губернию сроком на четыре года».

Начальник управления, жандармский полковник, медленно положил бумагу на стол и вежливо спросил Дубровинского, все ли ему понятно.

Иосиф пожал плечами. Кажется, ясно. Он ожидал тяжелого приговора. К этому еще на допросах готовил Короткий. Но все-таки в душе надеялся: а может быть, обойдется? Не обошлось. Четыре года! Теперь ему двадцать два…