А жизнь была совсем хорошая (сборник)
Шрифт:
В Америке он чувствовал себя одуревшим и растерянным – от пейзажа за окном, от дорог, ровных, как зеркало, от домиков с уютными двориками, от небоскребов, убегающих в небо, от блестящих и чистых машин. И самое главное – от улыбок случайных прохожих. И еще какого-то спокойствия и уверенности, неведомых доселе, – здесь тебя не унизят и не оскорбят!
Ему казалось, что он пребывает в каком-то сне – вот сейчас проснется, откроет глаза и… окажется в съемной квартире с чужой и ветхой мебелью, с облезлым чайником на облезлой плите, мутным зеркалом в ванной, отлично, впрочем, скрывающим
И пейзажем за окном – два ржавых рыжих помойных бака, огромные каркающие вороны, беседующие друг с другом на краях этих баков, облезлая собачонка, крутящаяся около по-цыганистому шумных ворон, и рваный асфальт, по которому грохочут, наверняка чертыхаясь, водители облезлых иномарок и еще более облезлых «Жигулей». «Приличных» машин в этом районе не было.
И снова будет день – мутный, тяжелый, бесполезный… Он сядет за письменный стол и положит перед собой лист белой бумаги. И уставится в грязное окно… А потом, словно спохватившись, начнет писать – сначала увлеченно, с азартом, а через пару часов пробежит по страницам глазами, и опять подступит такая тоска… Хоть волком вой. И он набросит куртку, влезет в старые разношенные кроссовки и выйдет на улицу. В ближайшем магазине возьмет дешевой водки, колбасы и хлеба. И заторопится домой, обратно в теплое нутро чужой квартиры. И там, открыв бутылку и нарезав закуски, выпьет первый стакан. Сначала станет легче – ненадолго, на полчаса. А вслед за вторым и третьим…
Станет еще тоскливей, еще беспросветней… И он рухнет в неразобранную постель и – дай-то бог! – провалится в темный и беспокойный сон.
Про утро лучше не думать… Проснувшись, он будет ненавидеть себя пуще прежнего, ненавидеть белеющие в темноте комнаты листы на столе, ненавидеть крики наглых ворон, серую муть за окном, бензиновый запах, телевизор, орущий у старухи-соседки за стенкой…
Но больше всех все же – себя.
Даже Степка, друг нежный, ему не компания теперь – вернее, он – Степке. Тот весь в удачном бизнесе, при молодой любовнице, жена в загородном доме муштрует прислугу, дитятко учится, естественно, за границей.
А дружок его, подтянутый (бассейн, ушу, массаж), деловой, в ослепительных ботинках и костюмах, на такой же, естественно, ослепительной тачке, будет стараться поскорее закончить телефонный разговор: «Прости, старина, дела».
И звонить ему Андрей скоро перестанет.
Нет, это был не сон – за прозрачным, словно воздух, оконным стеклом зеленела изумрудная лужайка, голубело небо, пахло цветами, свежей зеленью, хвоей и чистотой, что ли – давно забытый запах.
Его поселили в домике для гостей – три комнаты, ванная размером с его бывшую квартиру. За завтраком – Фима уже в офисе – Жанка пьет сок и кофе, под белой салфеткой круассаны – приличные, из французской бэйкери, по словам гостеприимной хозяйки.
Жанка посмеивается.
– Что, одурел, любезный?
Андрей в смущении кивает.
– А что, заметно?
– Не ты первый, не ты последний, – кивает Жанка.
Рассказывает про Саньку:
– Балбес, ленивец, ищет себя, блин, – короче, весь в тебя! А вот дочка умница. И в школе,
Девочка спускается к завтраку – смешная, неуклюжая, на коротких и толстых ножках, в очках с большими диоптриями.
Жанка ловит его взгляд и вздыхает.
– Не красавица. А жаль. Зато сынок твой Аполлон! Только толку…
Рассказывает, что Санька в Филадельфии «гоняет балду», «типа, учится» и живет с черной девкой. Красотка, правда, но… «Ты понимаешь!»
Когда приедет? Да черт его знает. Да, сказала, что папаша прибыл. Думаешь, ему это интересно? Он тебя даже не помнит!
Андрей молчит и смотрит в чашку с кофе. Опять почему-то такая тоска…
Жанка продолжает:
– На работу устроишься – мне нужен садовник, хотя какой из тебя садовник… Садовник из тебя как из говна пуля, – тяжело вздыхает она. Иди в такси! Работа всегда будет. Жить можешь пока тут, поставлю тебе плитку, холодильник есть.
Он мотает головой.
– Спасибо, но нет. Квартиру сниму, только одолжи денег, ну, если сможешь! – Он смотрит на нее и краснеет.
– О’кей! – Жанка облегченно вздыхает. – Денег дадим, – подчеркивает слово «дадим», – хату снять поможем, да и в такси тоже есть зацепки.
– Благодетельница, – шепчет Андрей и прикладывается к ее ручке.
Она недовольно хмурится.
– Началось?
Она уходит в дом, и он смотрит ей вслед – хороша она еще так, что учащенно бьется сердце. Она, словно догадываясь, идет медленно, покачивая бедрами, словно чувствуя его взгляд. Андрею становится смешно и даже чуть легче.
Одолженных денег хватит на три месяца аренды крошечной квартирки без кухни и лифта, в черном районе и чуть-чуть «на хлеб». И все же, оказавшись в этой конурке, он впервые вздыхает свободно и полной грудью. Стоит у окна, курит и верит, что все в его жизни будет хорошо. Ну или почти хорошо.
Во всяком случае, лучше, чем было. Хотя это совсем не трудно – после почти вбитого в потолок крюка и намыленной веревки. В образном, разумеется, смысле.
По вечерам Андрей изучал карту города, хайвеи и объездные пути. Помогали и ребята-таксисты, тоже из наших бывших. Иногда звонила Жанка и интересовалась его жизнью, советуя «поскорее найти бабу, здесь одиноких море, пристроишься – и хорошо».
А ему было хорошо одному. Какая, к черту, баба! И представить трудно. И что он может ей, этой гипотетической «бабе», предложить?
– Себя, – коротко сформулировала бывшая. – Да и потом… Она же не сразу тебя узнает. Не все про тебя поймет. А ты куй железо!
Логика ее, как всегда, была проста, примитивна и конкретна.
– Обиделся? – удивилась она. – Ну мы же родные люди!
Он не обиделся – все правда, а куда от нее деваться? Неудачник, лох педальный, поц. Причем в глазах любого – Степки, бывшей, приятелей, сына и дочери…
А главное – в своих собственных.
Пахал он так, что, вваливаясь в свою конуру, одетым падал на кровать, даже не сняв кроссовок. Просыпаясь, пил пиво, смотрел маленький телевизор, подаренный одним из таксистов, пытаясь уловить язык, выражения, сленг, на котором ему теперь приходилось разговаривать.