А зори здесь тихие… В списках не значился. Встречный бой. Офицеры
Шрифт:
Алексей подошел:
— Начальник эшелона комроты Трофимов.
— Что за разгильдяйство? — продолжал бушевать усатый. — Почему бойцы на крышах? Что за внешний вид? Где дисциплина, мать твою? Под ревтрибунал захотел?
Алексей виновато молчал. На выручку поспешил Иван.
— Комроты Варавва. Давайте разберемся.
— Нечего мне разбираться! — орал усатый. — Махновщина! Что на Семнадцатом разъезде натворили? Где фельдшер?.. Арестовать командиров, эшелон разоружить. Куда фельдшера дели, мать вашу перемать?!
Из-за
— Не ори, тут я, — он хлопнул Алексея по плечу. — Жена ему парнишку родила, вот какое дело. Сына, Георгия Победоносца!.. А ты орешь…
…Лютая зима. Со снегами и метелями. Тусклый день.
Военный городок. Длинные деревянные бараки-казармы. Дощатые домики служб. Снятые с колес давно выслужившие все сроки годности теплушки, кое-как оборудованные под жилье. Нищета начала мирного периода.
Штрафники-красноармейцы лопатами расчищают заснеженные дороги. Крылья шлемов у всех опущены и застегнуты на подбородках: и у бойцов, и у командиров. Холодно. И голодно.
Шагом проехала конная батарея. Командир на ходу спешился, отдал повод коноводу.
Это Алексей Трофимов. Пропустил мимо батарею, бегом пересек дорогу и скрылся в дощатом домике.
Там, в холодной комнате — то ли красном уголке, то ли библиотеке, в углу при свете керосиновой лампы занимается Иван Варавва. Сидя в шинели и буденовке, листает книги, что-то выписывает.
Вошел Алексей:
— Зубришь?
— Зубрю.
— Я со стрельб. Замерз, как паршивый цуцик. Обедал?
— Твоя доля осталась.
— Ох, Иван.
— Ох, Алешка. Иди, иди, не морочь голову.
Алексей хотел было выйти, но замешкался, затоптался у двери. Спросил с надеждой:
— Значит, выкормим?
— Выкормим и на ноги поставим. Иди, говорю, у тебя уж язык к небу примерз!
— Ну, добро, казак. Пошел я, — сказал Алексей и на этот раз действительно вышел.
Маленькое, тесное полутемное помещение: то ли часть товарного вагона, приспособленного под жилье, то ли выгородка в бараке с отдельным входом. Столик, табуретка, сундук да большая бельевая корзина, в которой спит ребенок.
За столом Люба на кофейной мельнице перемалывает в муку неочищенные ржаные зерна. Изредка покачивает корзину, когда в ней начинает кряхтеть сын.
Открылась дверь, и в клубах морозного пара возник Алексей с непокрытой головой — шлем был надет на котелок, который он бережно прижимал к груди левой рукой. А под правой нес добрую половину железнодорожной шпалы.
— Как живете-можете?
— Дверь закрой.
— Морозище — ужас, — Алексей поставил у входа шпалу, прикрыл дверь, подошел к столу и торжественно водрузил перед Любой накрытый шлемом котелок. — Ну, ничего, угольку обещали подвезти. Перезимуем.
Люба сняла шлем с котелка. И ахнула:
— Суп!
— Борщ, — поправил муж. — Комиссар приказал
Люба тут же достала кусочек хлеба, ложку. Начала есть.
— А ты опять без завтрака ушел.
— Опаздывал я. Где наш топор?
— Под сундуком, — Люба вдруг перестала есть. — Алеша, он же с мясом!
— Ну с мясом, — согласился Алексей. — И хорошо, что с мясом. Полезно. Ешь.
— Не буду.
— Ешь, я сказал!
— С мясом женам не полагается.
— Тем, которые кормящие, им полагается, — он подошел, обнял. — Ну ешь, пожалуйста.
— Не могу. Это твоя порция.
— Ванькина! — вдруг заорал Алексей, тут же испуганно примолкнув. — Спишь, Егорка?.. Правильно, во сне только и расти. Иван в тепле, зубрит до посинения, так что нам с ним одна порция на двоих — за глаза.
— Алеша, я не могу.
— Можешь, — жестко сказал он. — Ты нам сына выкормить должна. Парня, понимаешь?
Достал топор, взял шпалу, вышел. Донесся стук топора.
Люба ела борщ с мясом, и слезы капали в котелок.
Ранняя весна. Маленькая железнодорожная станция. У платформы — небольшой пассажирский состав.
На перроне — Люба с ребенком на руках, Алексей и Варавва в шинелях, перетянутых ремнями. Они стоят у входа в вагон и молчат. Алексей хмуро курит.
— Пишите, Ванечка, — тихо сказала Люба.
— Куда? — вдруг взъерошился Алексей. — «Красная Армия, Алексею Трофимову»?
— А что? — улыбнулся Иван. — Адрес точный!
Алексей улыбнулся в ответ, а Иван вдруг помрачнел:
— Адрес точный, а писать все равно не буду.
— Почему же, Ваня? — удивилась Люба.
— Ни к чему это. Да и не люблю я писем. Вот если бы вдруг встретиться…
Ударил станционный колокол. Засвистел кондуктор.
— Прощай, Ванька, — торопливо сказал Трофимов. — Прощай, казаче.
Они обнялись. Рявкнул паровоз, дрогнул состав. Иван шагнул было к Любе, но остановился, не дойдя. И тогда она сделала встречный шаг к нему, хотела поцеловать, но он рванулся к поезду:
— Сына берегите!..
Вскочил на ступеньку проезжавшего мимо вагона, прокричал с деланным весельем:
— Правильно, этот — Егор! Но внука чтоб Иваном назвали! Ванькой, слышите? Ванькой!..
Удалялся состав, унося на ступеньке вагона Ивана Варавву.
На перроне остались Алексей и Люба с сыном на руках. И стояли, пока поезд не исчез вдали…
Встречи
На солнечной стороне улицы южного областного города у витрины книжного магазина, в которой отражался четырехэтажный жилой дом, стоял мальчик лет тринадцати с командирской сумкой через плечо, туго набитой книгами и тетрадями. Звали мальчика Егором, и у него было такое же простецкое, но очень упрямое лицо, как и у Алексея Трофимова.