А зори здесь тихие… В списках не значился. Встречный бой. Офицеры
Шрифт:
— Все это слишком серьезно, Егор. Подождем отца, а тогда и решим.
— Поздно, поздно, поздно! — Егор трижды стукнул кулаком по ладони, подтверждая каждое «поздно». — Гад этот во мне растет и растет, даже ночью чувствую, как он там внутри шевелится. Но я все разузнал, все. Меня возьмут в роту подготовки, весной допустят к экзаменам.
— Нет, Егор, так скоропалительно жизнь не решают, — Люба опять встревожилась. — Надо все взвесить, посоветоваться, обсудить…
Егор вдруг улыбнулся, и она замолчала. Потом спросила:
— Чему ты радуешься, хотелось бы знать? Собственным капризам?
— Посоветуемся,
И вышел из комнаты. А Люба тихо и беспомощно заплакала.
На следующий день она собирала сына в танковое училище. Аккуратно складывала пожитки в небольшой чемоданчик: трусы и майки, которые в те времена назывались «соколками», теплое белье и свитер, носки и портянки. Она прекрасно понимала, что такое служить в армии, знала, что всем этим вещам суждено так и остаться в чемодане, который сунут в номерную ячейку вещевого склада, но только так она могла проявить заботу о сыне. И еще Люба ясно представляла себе, что Егор добьется своего, как добился ее письменного согласия на уход из школы, получит все причитающиеся ему документы и характеристики, и завтра — ну, в крайнем случае, послезавтра — она проводит его во взрослую жизнь.
Ее очень беспокоила эта завтрашняя жизнь сына, поскольку начиналась она стремительно и куда раньше положенного по закону срока. Она жалела Егора, себя и мужа, и глаза ее все время были, что называется, на мокром месте.
В дверь позвонили. Люба несколько удивилась, так как у Егора был собственный ключ, старательно вытерла слезы и вышла в коридор.
Люба открыла входную дверь, и в квартиру проскользнули две знакомые студентки.
— Что случилось? Почему тебя не было в институте?
Они почему-то несколько смутились и замолчали.
— Сына в дорогу собираю. В танковое училище.
— Да он же совсем еще мальчик, — удивилась одна из студенток.
— Что делать, Трофимовы взрослеют быстро, — грустно улыбнулась Люба. — Да и времена нынче такие.
— Говорят, доцент-то наш по собственному желанию уволился! — вдруг радостно объявила вторая.
Они о чем-то возбужденно затараторили, Люба не слушала. Сказала, почему-то вздохнув:
— Поставьте чайник, девочки. Чайку попьем.
И тут где-то далеко ударил станционный колокол…
Дважды ударил станционный колокол.
— Все, — сказал Егор. — Экипажи, по машинам!
Люба и сын стояли на перроне возле готового к отправке пассажирского поезда.
— Пиши, — скрывая вздох, проговорила Люба и даже попыталась улыбнуться.
— «Красная Армия, Алексею Трофимову». Знаю, мама, адрес точный!
Люба крепко обняла его. Потом Егор высвободился, побежал к вагону, крикнув:
— Батю целуй!..
Кондуктор дал свисток, состав медленно тронулся.
— Держи, мам, — отдал ей ключи от квартиры. — А то еще потеряю где-нибудь в танке!
Торопливо поцеловал ее, догнал уходящий вагон, вскочил на подножку. Заорал с мальчишеским восторгом:
— Дан приказ: ему — на запад, ей — в другую сторону!..
Люба стояла на перроне, махая вслед уже ушедшему поезду. Сквозь колесный перестук донеслось мальчишеское:
— Маше привет!.. Слышь, ма?.. Маше-е!
Добровольный уход опозоренного доцента Фролова Любу совсем не обрадовал. Она прекрасно понимала: как бы коллеги ни относились к преподавателю «Основ» — затронута не просто честь института (это было бы еще полбеды!), поколеблено само доверие к его, а стало быть, и их благонадежности. Теперь напуганный преподавательский коллектив сделает все возможное, дабы избавиться от опасной студентки. При молчаливом согласии тех, кто так и не научился носить белый халат медика, привыкнув к совсем другим мундирам. Она всегда старательно и хорошо училась, но теперь ей предстояло учиться только на «отлично с плюсом». А потому ежедневно до поздней ночи корпела над учебниками и конспектами.
И в ту ночь она упорно занималась в большой комнате своей опустевшей, непривычно тихой квартиры. Вызубрив очередной кусок, прикрывала конспект, повторяя заученное про себя.
Коридор. Бесшумно открылась входная дверь, и в квартиру тихо вошел Алексей. Он был в иностранной шляпе, иностранном плаще и с иностранным чемоданом. Поставил чемодан, не раздеваясь, прокрался к освещенному дверному проему большой комнаты и осторожно заглянул в нее.
Люба, закрыв глаза, бубнила в голос прочитанное, но где-то запнулась и посмотрела в конспект.
— Эй, не подглядывать, — тихо сказал Алексей.
Люба оглянулась на голос, всмотрелась, вскочила.
— Алеша! — бросилась на шею, закричала вдруг, точно не веря собственным глазам. — Ты вернулся?!. Вернулся?!.
— Вернулся, — шептал Алексей, целуя ее. — Вернулся, Любаша, вернулся. А где Егор?.. — он вдруг отстранился, громко и весело закричав: — Егор!.. Сын, спишь, что ли?
— Не надо кричать, дом разбудишь, — Люба грустно улыбнулась сквозь слезы. — Одни мы с тобой, Алеша. Как в Туркестане. И ни Ивана нет, ни комэска…
— Я устала ждать, Алексей. Устала.
Было раннее утро. Люба в халатике откинула занавески окна, открыла форточку.
Алексей еще лежал под одеялом, курил и хмуро слушал жену.
— Я всю жизнь только и делала, что ждала, — продолжала Люба. — Ждала, когда ты воевал с басмачами, ждала, когда гонялся за бандой Павлюка в павлоградских степях. Ждала, когда учился, когда уезжал в командировки, когда валялся в госпиталях. Я все время ждала — и дождалась. Вечером ты приезжаешь, а утром объявляешь: собирайся. Куда собираться, Алексей? Мне надоела мебель с инвентарными номерами, я жить хочу. Нормально жить, просто — жить, как все люди. Наш сын бросил школу, недоучившись, и я не могла его удержать. Его могла удержать только Маша, но девочку загнали в нору, я тебе рассказывала всю ночь о наших ЧП. И я — тоже человек. Я обязана закончить институт, в конце концов. Назло закончить, если угодно. Я в Москву хочу, я там родилась. И я никуда не поеду, Алексей. Никуда, понимаешь?