А. А. Прокоп
Шрифт:
— Ну, всё хватит! — закричал он через полминуты — Я и так слишком добр к вам. Останусь таковым и дальше. Вас просто расстреляют, достойная смерть.
Резников отошёл и взмахом руки подозвал двух казаков.
— Стрелять не будешь? — спросил он у Выдыша.
— Замерз уже, мать твою — пробурчал Выдыш, и это означало, что стрелять он не намерен.
Двое бравых казаков, одним из которых был прадед Степана, подбежали к Резникову, вытянулись по полной форме. Тот от чего-то долго смотрел на них, затем, не произнося слов, махнул рукой одному из них, тот быстро удалился, оставив прадеда в одиночестве.
— Капитан! —
Пошатываясь к Резникову, подошёл Калинин.
— Слушаю — произнёс он непринужденным дружеским тоном.
— Поучаствуй — так же мягко сказал Резников.
— Люблю, мать его — символизм, просто обожаю — добавил Резников.
Калинин взял у ближайшего к нему казака винтовку. Прадед был уже наготове.
Глаза Степана застыли в одной точке. Рука ещё крепче сжимала маленькую ладошку Сони. На поясе прадеда, как ни в чем не бывало, висела знакомая Степану шашка. Она не подходила к форме одежды, была лишней, или так казалось Степану от того, что он знал её, знал, что она принадлежит Резникову. Но шашка, уверенно отражая от себя зимнее солнце, мелькая белым, болталась на поясе его прадеда.
Чёрные глаза. Чёрные дула винтовок. Учащенное дыхание Сони и неслышное, незаметное биение собственного сердца.
— Кончай — голос Резникова, — и эхо, бесконечное эхо, между словом и выстрелом.
Выстрелы на мгновение оглушили. Боль с чернотой оборвали вздох. Соня упала сразу, а Степан ещё старался оставаться на ногах. Стрелявший в него прадед не попал в сердце. Степан захлебывался кровью, ноги подкашивались. Раздался второй выстрел. Степан уже не видел, кто из них стрелял. Он бросился следом за Соней, но попал в полную темноту, где остановился, замер…
* * *
Холодная вода заставила Степана прийти в себя. Грязный пол стал первым, что увидели его глаза. Затхлый запах наполнил легкие, из которых вырвался с болью кровавый кашель. Видеть он мог только на очень близком расстоянии, далеко всё сливалось во что-то туманное. Пропадало и сильно давило на кружившуюся голову. Кровь наполнила рот, Степан пытался её сплевывать прямо на многослойные наросты грязи.
— Не вышло Степан. Ничего у тебя не вышло. Неужели ты так ничего и не понял — произнёс голос Резникова.
Голос звучал в отдалении. Степан с большим трудом различал слова и, не смотря на предсмертное состояние, всё же попытался ответить, только из этого ничего не вышло. Звуки обрывались. Слова не могли сложиться во что-то целое.
— Не нужно ничего говорить. Куда лучше в свои последние минуты послушать меня. Нет, и не было, и не будет такой силы, которая сможет противостоять естественному ходу событий. Да Степан — укладу жизни, тому, чем определенно жить жалким людишкам, чем будут жить они с начала и до скончания веков.
Степан уже не пытался ответить и не потому, что послушал совета голоса Резникова, а от того, что начал различать предметы. На какое-то время его зрение сумело сфокусироваться и хотя было расплывчатым, но он видел, то чего видеть был не должен никогда. Нежилая обстановка заброшенного дома не изменилась. Ни куда не делась грязь, ветхость и чудовищная затхлость. Всё оставалось на своих местах, и лучи уходящего
— Каиафа — произнёс Степан, удивленно.
Голос Степана, его интонация были похожи на что-то детское, испуганное. Могло показаться, что он на какие-то секунды забыл о том, что от смерти его отделяет минута, коротенькая, может и ещё короче. Но, тот к кому он обратился, не ответил, не стал ничего говорить Степану, зато жёстко произнес, обратившись к одному из своих соратников.
— Убей его! Он должен умереть!
Степан успел подумать о самом несуразном. Кто из них кто? Кто — Калинин? Кто — Выдыш? Один из тех, кто остался неопределенным, взял пистолет. Елизавета Павловна превратившись в истлевшую мумию, безразлично смотрела на Степана пустыми глазницами, почти обнаженного черепа. Еще был громкий хлопок — удар.
Эпилог
Роман уже несколько раз рассматривал старые фотографии. Сидел тихо, подставлял обороты фотографий под настольную лампу, чтобы лучше разобрать стертые временем надписи. Ещё была у него большая старая лупа в чёрном корпусе с длинной ручкой. К ней он прибегал, когда совсем было невозможно что-то прочитать, но и она частенько оказывалась бессильна, помочь ему разобрать; подписи, пожелания, адреса, обозначения. Главную проблему представлял из себя карандаш. Там где рука, не думая о Романе, наносила своё послание им, было совершенно невозможно что-то прочитать.
Роман не заметил, как за его спиной появилась мать.
— Что опять смотришь — спросила она и без того прекрасно видя, чем в эту минуту занят он.
— Мама хотел у тебя спросить. Раньше вот этой фотографии не было. Откуда она появилась?
Роман дал в руки матери старую пожелтевшую фотографию. На ней были запечатлены двое. Бравый прапорщик белой армии, рядом с ним красивая молодая женщина. На обратной стороне была надпись, всё тем же простым карандашом.
«Степан Владимирович Емельянов и София Алексеевна Емельянова. На добрую память Степану Степановичу Емельянову, осень 1919 года».
— Мам, смотри этот офицер, он же вылитый дедушка. Похож, как две капли воды. Но здесь написано, что эта фотография предназначена, как раз ему. Он же родился в 1972 году, как это может быть?
— Не знаю сынок — ответила Роману, мама.
— Ты уже видела эту фотографию?
— Да, я её сюда положила. Нашла случайно в документах, бумагах, от дедушки твоего оставшихся.
— Мама дед тебе говорил, что его прадед был казаком. Помнишь, ты мне рассказывала?
— Да сынок.
— Он ещё говорил о нём — «Два года его не было. Неизвестно, где он был, а когда пришёл то сказал: «Никому ничего не говорите», но и без того никто ничего не знал. Получается он деду по отцовской линии предок.