А. Г. Орлов-Чесменский
Шрифт:
— Во что верить-то прикажешь? В то, как верно правительнице служить собрался? Как о детках ее на престоле российском хлопотал? Противу законной государыни заговоры строил? Кабы знать, о чем с Леопольдовной в последнюю ночь один на один толковал, казнить тебя было бы мало. Вот только не пойманный — не вор.
— Государыня, я готов нарушить все правила этикета, чтобы напомнить вам, только напомнить!
— И что ж это такое из памяти моей выпало?
— Что меня более двадцати лет не было в России — служба дипломатическая
— Вот тут твоя правда: чего ни наговорил правительнице, ничто красавице нашей не помогло. Да вот, кстати, чем это ты сестрицу мою двоюродную Анну Иоанновну прогневал, что на выстрел пушечный тебя к столицам не подпускала? Как-никак услугу ты ей оказал немалую.
— Услугу, ваше императорское величество?
— А в Киль ты для променаду, что ли, ездил? С зятьком моим герцогом Голштинским разговоры разговаривал? Слухи ведь потом пошли, будто из архива городского после твоего отъезда завещание матушкино пропало. Не так разве?
— Именно так, ваше императорское величество.
— Ишь, какой храбрый! Прямо признаешься, что супротив меня интригу плел? Ведь меня — меня! — матушка в завещании назвала, а ты его… одного не уразумел, кривая твоя душа, что подлинника-то там никогда не бывало. Здесь он, слышь, здесь!
— Осмелюсь сказать, ваше величество, что отпуск не всегда подлиннику во всем равен приходится.
— Батюшки, это еще что такое?
— А то, ваше императорское величество, что в отпуске не оказалось вашего имени.
— Не оказалось?
— То-то и оно. Тут по-разному можно рассудить: то ли князь Меншиков исхитрился, то ли голштинцы постарались, все одно — в духовной государыни Екатерины Алексеевны одна Анна Петровна с потомством упомянута.
— Подлог, значит? Ведь сама я за матушку имя ее ставила — грамоте-то она не умела.
— Подлог и есть. Только рассмотреть грамоту как следует не с руки мне было — времени не хватило.
— Так ты ее нечитанную прямо Анне Иоанновне и доставил.
— Вот теперь, государыня, сами и рассудите, что случилось. С чего бы императрице, в Бозе почившей, на Бестужева гневаться, в Петербург не пускать, отца его родного осудить?
— Об отце говорить не будем — там история долгая. Сам знаешь, от любви до ненависти путь, ой, какой короткий. А вот с тобой…
— А со мной все проще простого — приехал я пред светлые очи монархини с пустыми руками. Показал, мол, не нашлась духовная, и весь сказ.
— Как не нашлась? Видел же ты ее?
— Видеть-то видел, да решил грех великий на душу взять — изничтожить духовную, чтобы никому на глаза не попадалась. Мало ли голштинцы что удумать могут, да и не они одни.
— Изничтожил? Государынину духовную? Да как у тебя, проклятущего, рука на такое
— Не поверила, врать не стану. Людей засылала других в Киль. Окольным путем у герцога Карла Дознавалась. Так на нет и суда нет. Гневалась покойная императрица очень, приказала мне немедля в Гамбург посланником возвращаться. Батюшку моего с досады с воеводства сняла, в деревню безвыходно жить отправила.
— Вон оно что… А Леопольдовна с какой стати тебя позвала? Каких советов от тебя дожидалася?
— Здесь и вовсе все просто. О сыне покойной императрицы беспокоилась, чтобы поперек дороги Иоанну Антоновичу встать не мог.
— Бастард-то? Совсем ты, Бестужев, ума решился!
— Да ведь это как посмотреть, ваше императорское величество. Не так уж и мало бастардов на престол подымалось по разным странам. А титулов да земель видимо-невидимо им передано.
— Себе в грех сестрица не поставила, а мне все монастырем да ссылкой грозилась. Спасибо, Бирон стеной за меня стоял, а так…
— Ваше императорское величество, стоит ли огорчать себя воспоминаниями. С Божьей помощью вернули вы себе отеческий престол, начали благополучное царствование…
— Ладно, ладно, иначе тебе уж сегодня не петь. Лучше скажи, что с бастардом? Где он?
— Государыня, я ничего о нем не знал и не знаю. Правительница же все дознавалась, не верила, хотела за родителем моим посылать. И послала бы, кабы не ваше счастливое воцарение.
— Ну, что ж, ступай, Бестужев, с Богом. Вин на тебе никаких противу меня нет. Живи себе спокойно. Службу, время подойдет, тоже тебе сыщем. Без дела сидеть не будешь.
— Ваше императорское величество, знаю, что беру на себя неслыханную смелость…
— Просить о чем хочешь? Проси.
— Нет, нет, милости вашей, государыня, я не заслужил, разрешите только два слова молвить.
— Да говори же, говори!
— Слыхал я распоряжение ваше, чтобы чернеца Пахома из ссылки освободить и даже в столицу привезти.
— Так что же? Тебе-то что?
— Государыня, есть ли у вас нужда в чернеце? Может, пусть спокойно доживет свой век, где бы ни был.
— Так ведь это поп церкви московской — Воскресения в Барашках, у ворот Покровских, что нас с Алексеем Григорьевичем…
— Государыня. Бога ради, государыня, не произносите этих слов. Вам не надо их говорить, а мне, вашему преданнейшему слуге, не следует слушать. Просто именно этого попа и не след привозить в Петербург. Окромя него во время венчания в церкви кто был?
— Шуваловы братья да Михайла Воронцов. Какие уж тут еще свидетели!
— То-то и оно. Шуваловы да Воронцов душой и телом вам преданы, лишнего слова не сболтнут, полагать надо, а поп… От такого свидетеля самая опасность. Да, может, его уж и в живых нету — чай не молоденький был.