А. Разумовский: Ночной император

Савеличев Аркадий

— Лучшего!

Они по кубчику небольшому отпили, уселись в обнимку на дряхлый, когда-то бархатный, диванчик, и Настасьюшка начала:

— Горничная мне проговорилась: у Покрова Пресвятой Богородицу певцы знатные объявились. Все сплошь хохлы. А один с таким басищем, что бедная церковка шатается, когда он глас поднимает. Да, Лизанька! Я было заподозрила свою дурищу, что, вишь, преображенцев оказалось мало, но, пораздумав, решила: надо самой все спознать. Нарочно попроще оделась — и туда, к Пресвятой Богородице. Не к самому началу службы, когда отец Илларион прескверно и неудивительно размысливает, а как раз вовремя. Захватила и псалмы, и «Аллилуйя», и «Херувимскую». Ну, Лизанька! Не ведаю, что и

краше… Возлей маленько, от волнения душа дрожит.

Не терпелось Елизавете все дальнейшее поскорее узнать, но ведь в таком деле торопить не будешь.

— Поняла я сразу, что надо его залучить. Ты меня, Лизанька, ведаешь: раз порешила, так крепенько решила. Уж красавец, скажу тебе! Высок, широкоплеч, строен, смугл, чуб смолистый, и усишки с бородишкой смоленой пробиваются. Лицо, правда, крупноватое, но приятное, чувствительное. Руки, заметила я, — кафтанчик-то коротковат, — руки хоть простецкие, а нервенные, когда поет — пальчики так и ходят по каким-то невидимым струнам. Казак — узнала я от горничной, кем-то из Украйны вывезен. Если его получше обрядить — славный выйдет полюбовничек!

— Ну, ты скажешь, Настасьюшка.

— И скажу, и еще признаюсь: присохла я, милая моя… Вот так-то. Домой залучила, ночку потешилась, а больше он ни ногой… Как в церковь теперь прихожу, он будто и не замечает меня, поет набычившись, потом как от ведьмы убегает… Похожа я на ведьму?

— Есть маленько, — рассмеялась Елизавета. — Уж больно шустра. С первого дня на шею бросилась!

— Да как не броситься-то, Лизанька. Глянь сама. Если вру, так вырви язык злосчастный!

— Не императрица я, чтоб языки-то рвать.

— А как станешь?..

— Замолчи!.. — шепотам, оглядываясь, прошипела Елизавета — вовсе не как цесаревна, а как несчастная приживалка, уличенная в непотребном.

— Да как молчать… коли выпить хочу! — слишком даже громко отозвалась Настасья, краем глаза поводя по сторонам.

Знала ведь, за цесаревной следят. А выпивка да полюбовники — это куда ни шло… Тут и погромче можно:

— Славное вино присылает государыня Анна Иоанновна!

Молча и настороженно выпили еще напоследок и с уха на ухо уговорились: встретятся завтра перед вечерней службой. Кого-то еще нужно пригласить: ватажкой женской, оно не так заметно.

IV

Цесаревна Елизавета и при Петре II, и при Анне Иоанновне была бережлива. Жизнь понуждала к бережливости. Каждую копейку ее считали, каждой копейкой попрекали. Возможно, поэтому и возлюбила она Александровскую слободу. Далеко от Петербурга, да и в стороне от Москвы. Место мрачное, еще с давней тенью Ивана Грозного, но и веселое, как оказалось. Похоть несчастного-малолетки Петра II, который за ней ухлестывал, сюда не доставала. В Петербурге он ревновал ее ко всем развлечениям, еще и не будучи императором, сулил ей руку и сердце… но разве это возможно? Как-никак родственники. Тетка да племянник. Впрочем, сев на трон, он быстро утешился, от тетушки капризно самоудалился. Ему вовремя подсунули одну из княжон Долгоруких. Оставалось ведь немного: под венец — да и принимай корону новоявленная царица!

Жаль, не дошел до венца, помер скоропостижно…

Тетка Елизавета, пожалуй, больше других его жалела, хотя он и посмеялся над ней. От сплетен и раздоров сбежала ведь в Александровскую слободу. Какие игры с тетушкой?

Александровская слобода предпочитала другие игрища: посиделки да хороводы, песнопенья да плясанье. Елизавета и позабыла, что она цесаревна. И не во что было наряжаться, и незачем. Приданные ей, по милости Анны Иоанновны, горничные из лоскутья наряжали, как могли и как умели. Сарафан да кофта, не всегда шелковая. На голове и шляпки-то нет — свалилась где-то; туфли, привезенные из Петербурга, от росы взмокли,

хотя беречь бы надо: две-три пары и всего-то. Но какое береженье — хоровод кружит, крепкие, красивые ноги росной травой обметает. Ночь на Купалу! Елизавета и не думала, что так это хорошо — скакать по вечернему лугу по-над рекой, по-над прудами, залитыми водой все из той же реки Серой. Фу, какое названье! Река, обтекающая многометровые стены Кремля, просто прелесть, Елизавета так и велела звать: Прелестная.

— Бежим на Прелестную!

Слободские девушки догадывались, что она не черного роду, с несколькими горничными приехала, да и проживает в самом кремле, но истинной сути ее не знали. Этот александровский кремль давно московским захолустьем считайся. Как отшумела грозная жизнь при Грозном царе, так и затихла. Цари да царевны если и отправлялись на богомолье, так дальше Троице-Сергиевой лавры не езжали. Здесь — монахи да монашки, все по разным углам громадного запустелого кремника, а если и сходились когда вместе… кому какое дело? Елизавета всепрощающе улыбалась, видя, как чернооблаченные тени ввечеру перебегают по аллеям справа налево да слева направо.

— Веселие — да будет! — посылала вдогонку.

Однажды и ответ из темной липовой глуби пришел:

— Веселие наше горькое, преславная цесаревна.

Она вздрогнула и, не обращая внимания на запрет горничной, ринулась на голос, прямо в мокрую чащу. Но там и след простыл. Не наваждение ли? Никто не знал ее истинного положения — как узналось? Горничные? Но они и в Петербурге, и в Москве при ней, какой им резон на госпожу свою, уж если не на цесаревну, злостно наговаривать, даже и правду. С ее стола кормятся, жизнь легкая. Не то что в петербургском или московском дворце — не знай, куда ступить, не знай, что сказать. Вдобавок и проходу от знатных ловеласов нет. Когда княжны да графини щелкнут по носу — куда пойдешь? С досады — к горничным. Опять же — к услужающим Петра или Анны Иоанновны? Там фавор берегут, явно до горничных не опускаются — можно и шляпу распомаженную вместе с головой потерять. У цесаревны проще, баловаться она побоится, сама ничего не сможет сделать. Руки хоть и царские, а короткие…

Под эти невеселые воспоминания Елизавета рассердилась и дернула за косу свою верную Дуняшу:

— Вожжами-то размахалась! Дурища!

Истинно косищи о всю спину, а как круто повернется — хлещутся не хуже вожжей. Да не первый же день.

Дуняша от такой резкости вытаращилась:

— Барыня… матушка… цесаревна?..

Не знает ведь, как теперь называть. Было приказано: Лиза, в крайнем случае, при людях — Елизавета Алексеевна. Чиниться сама цесаревна запретила: хотелось по-людски пожить. Петр простудился, занемог и в несколько дней сгорел — не достанет липкой рукой, как в Петербурге бывало, из своего теперешнего дворца; Анне Иоанновне, слава Богу, не до нее: надо поудобнее да повальяжнее на троне усесться. С такой-то мужицкой рожей: Елизавета даже испугалась, впервые увидев ее. Мужланка, истинно — грубая, неотесанная чухонка, к тому же рябая. Ну, да с лица не воду пить. Особенно здесь-то, в Александровской слободе.

— Не серчай, Дуняша. Ндрав-то у меня все-таки батюшкин. Крепко рассержусь — да крепко и расцелую! — Она неслабыми своими руками прямо к груди ее притянула, зацеловала до слез.

— Ой, Лиза…

— Ой, Дуняша…

Они поревели на два голоса, но в одну минуту и обсохли. С луга послышалось:

— Девки, ай заскучали? Веду!

Хоровод змеей многоголосой потянулся по лугу, окаймленному рекой да стеной кремлевской. Елизавета со своей Дуняшей еле успела в хвост пристроиться. Хоровод в гору всползал, а все вскачь. Уж и не хороводство, а дурь девичья. На другом берегу реки парни как на приступ шли, с дудками и трещотками. Девок через воду окликали: