А... В... С

Ожешко Элиза

— Ступай домой. Я сейчас идти с тобой не могу. У меня важные дела в городе. Вернусь часа через два. А ты ступай домой.

Глаза его все еще горели. Глядя на сестру и крепко пожимая ей руку, он добавил:

— Не бойся… только не бойся… не бойся ничего!..

* * *

Несколько часов спустя Мечислав Липский, едва держась на ногах от усталости, поднимался по лестнице в свою квартиру. Он медленно прошел через кухню в смежную с ней комнату и с громким стоном опустился на старомодный жесткий диван. Ом был так утомлен, что лицо его снова стало бледным, как всегда… Задумчивый, печальный, потирал он узкой белой рукой свой нахмуренный

лоб. Он даже не удивился, что Иоанны не было в кухне. Вероятно, она спустилась во двор к прачке или ее увела к себе на весь день почтенная Рожновская.

Однако Иоанна была в кухне, но она сидела в темном уголке и ее не было видно за высокой спинкой кровати. Когда вошел брат, она не вскочила с места, как бывало, чтобы поздороваться с ним и спросить, не нужно ли ему чего-нибудь. Быть может, она все еще не могла прийти в себя или была немножко обижена тем, что он так поздно вернулся. Через несколько минут она все-таки встала и тихо вошла в комнату.

— Разве ты дома? Где же ты была? — спросил Мечислав.

— В кухне. Ты меня не заметил. Рожновская присылала за мной, просила, чтобы я провела у нее остаток дня, но мне не хотелось… Я думала, ты скоро вернешься… а ты задержался…

— Да, да! Задержался… — ворчливо подтвердил канцелярист.

Равнодушие брата к ее участи, повидимому, больно кольнуло Иоанну. Она стояла в двух шагах от него, скрестив руки; на ее бледном, худеньком лице блестели глубоко запавшие, грустные глаза.

— Я думала, ты захочешь поговорить со мной в последний день… перед разлукой…

— Какой последний день? Какая разлука? — снова проворчал брат.

— Неужели ты забыл, что завтра меня отведут в тюрьму?

По лицу ее пробежала нервная дрожь, но она продолжала:

— Три месяца — довольно долгий срок… Да и потом, наверное, я уже не вернусь к тебе, а постараюсь найти где-нибудь работу… Надо, стало быть, позаботиться о твоем хозяйстве. Сегодня вечером я составлю точную опись твоего белья и одежды, чтобы ты знал, что у тебя есть, иначе тебя будут обкрадывать. Договорюсь с матерью Костуся, чтобы она каждое утро приходила убирать квартиру и ставить самовар. Дома тебе уже не придется обедать, ведь готовить будет некому. Впрочем, я зайду на минутку к Рожновской, спрошу, не согласится ли она давать тебе обед. Будешь ей платить… Для тебя это будет полезнее, чем еда в ресторане… Ты и без того часто хвораешь… Когда вечером сядешь за работу, лампу зажигай осторожнее, не забудь, а то она у тебя обычно коптит и в комнате полно чаду, а это так вредно для твоих глаз… В кладовке возле кухни есть масло, крупа и мука, а в погребе запас картофеля и овощей… Если будешь обедать у Рожновской, отдай ей все это. Таким образом ты сэкономишь немного денег…

Пока она говорила, Мечислав как-то странно смотрел на нее. В его утомленных, больных глазах было столько радости и вместе с тем столько тоски, что трудно было угадать, расхохочется ли он сейчас, или заплачет… Когда Иоанна замолчала, он спросил:

— Ты все сказала?

— Да, — ответила она. — Впрочем, сегодня вечером или завтра утром я, может быть, вспомню еще что-нибудь…

Не спуская с нее глаз, он покачал головой, не то с удивлением, не то с упреком, потом заговорил своим тягучим, гнусавым голосом:

— И ты в самом деле могла подумать, что я позволю отвести тебя в тюрьму и ты будешь сидеть там три месяца в грязи, вместе с преступниками и падшими женщинами?

Теперь удивилась в свою очередь Иоанна:

— Но как же иначе? Приговор суда… окончательный…

— А разве ты не слышала? Двести рублей штрафа или тюрьма!.. Двести рублей!..

Ясно сказано: двести рублей! Ты не слышала?

Она усмехнулась и пожала плечами.

— Слышала, конечно. Да что толку? Раздобыть двести рублей! Для меня это все равно, что достать с неба луну. Я об этом даже не думала…

— Ага! Не думала! А я вот подумал!.. — воскликнул канцелярист и на этот раз вскочил с дивана, выпрямился во весь рост и так широко развел свои длинные костлявые руки, что стал похож на ветряную мельницу. Размахивая руками, как крыльями мельницы, он громко кричал: — Тюремным сторожам не видать тебя как своих ушей!.. Мне плевать на двести рублей, если дело идет о чести, здоровье, а может, быть, и о жизни моей сестры!.. Ты там, может, не выживешь и трех месяцев!.. Легко сказать! Три месяца в сырости, грязи, в обществе воров и потаскух! Ты не под забором родилась! Ты дочь учителя, хорошо воспитана и такая хрупкая, нежная… Разве ты привыкла к подобным вещам? Если мы обеднели, это еще не значит, что мы должны валяться в тюрьмах с какими-то ворами и пьяницами!.. И все это из-за двухсот рублей! Ха-ха-ха!..

Он не ходил, а метался по комнате, еле переводя дыхание, нервно смеясь и жестикулируя. Иоанна смотрела на него широко раскрытыми от удивления глазами.

— Мечик! Ради бога!.. Что ты болтаешь! Где ты возьмешь столько денег? Ведь это невозможно!

Он остановился и стукнул ладонью по столу.

— А я достал! Вот взял и достал! Теперь ты можешь убедиться, что я не такой тюфяк, каким кажусь, и что ты не так уж одинока!

Она бросилась к нему, схватила его руки и крепко сжала. Лицо ее выражало разноречивые чувства: непредвиденную надежду на избавление от того, чего она в глубине души смертельно боялась, радость, которую ей доставила чуткость брата, но главным образом — недоумение.

— Где ты раздобыл такие деньги, Мечик? Как тебе это удалось? Дорогой мой, что ты сделал?

Он хотел высвободить свои руки, но она все сильнее сжимала их.

— Где раздобыл? Во всяком случае не украл. Ты ведь хорошо знаешь, что не украл. Взял взаймы — и все.

Иоанна вздрогнула.

— Взял взаймы? — вскричала она. — Но это же для тебя разорение, нищета! Как ты вернешь такую огромную сумму? Будешь питаться черным хлебом? Кто тебе одолжил? У нас нет богатых знакомых. Рожновская первая дала бы, если бы у нее были такие деньги, но у нее их нет, и ни у кого из этих бедняков нет. Кто же тебе их одолжил? Кто? Кто? Кто?..

Она до тех пор повторяла этот вопрос, впиваясь в брата пылающим, тревожным взглядом, пока он неохотно, даже сердито не назвал фамилию одного из самых известных в городе ростовщиков… Иоанна так и ахнула, а потом закрыла руками лицо.

— Боже мой! — повторяла она. — Боже мой! Боже!

В течение нескольких минут она ничего больше не в состоянии была произнести. Жизнь ее бедного брата и без того была искалечена, а теперь ради нее, из-за нее он еще попадет в руки ростовщика, запутается в долгах… Впереди — горе, нищета… Она отняла руки от лица и, обняв брата, стала умолять его, чтобы он позволил ей отбыть тюремное заключение. Она уверяла его, что здорова, сильна, молода и легко перенесет это испытание, что человек должен нести ответственность за свои поступки и что страшный долг, которым обременил себя брат, причинит ей во сто раз больше горя и боли, чем три месяца пребывания… в тюрьме!.. Но так как Мечислав не переставал отрицательно качать головой и очень взволнованно, но решительно повторял: «Нет, Иоася, нет, нет! Я не могу согласиться на это», она опустилась на колени и, обнимая его ноги, заклинала внять ее мольбам.