Аббатиса Круская

Спарк Мюриэл

О, дни младенчества! Душа Сияла счастьем, в рай спеша. Но после понял я, что тут Назначен искус мне и труд, И сердце отучил свое Стремиться в вечное жилье [21] .

— Дело в том, Уинифрида, что уж очень это было рискованно — передавать деньги переодетому семинаристу-иезуиту в женской уборной Селфриджа. Его могли арестовать за нарушение благопристойности. На этот раз вы, пожалуйста, измыслите

что-нибудь понадежнее.

21

Из стихотворения Генри Воэна (1622—1695) «Прибежище».

Аббатиса выпарывает маленькими ноженками, ниточку за ниточкой, изумруд в тонкой оправе из риз Пражского Младенца.

— Мне крайне огорчительно, — говорит аббатиса, — расходовать, тратить, расточать, разбазаривать, переводить, транжирить и пускать по ветру приданое наших сестер, да еще таким несуразным образом. Эти иезуиты — настоящие пиявки. Вот, возьмите. Заложите его в ломбард и договоритесь с отцами Бодуэном и Максимилианом, где им удобнее получить деньги. Только оставьте в покое женские уборные.

— Хорошо, мать аббатиса, — говорит Уинифрида и плаксиво добавляет: — Пусть бы со мной пошла сестра Милдред или сестра Вальбурга...

— Они же совершенно не в курсе, — говорит аббатиса.

— Да совершенно они в курсе, — говорит Уинифрида, дура безнадежная.

— Если на то пошло, так и я совершенно не в курсе, — говорит аббатиса. — Мне по сценарию не полагается. Сказать вам, Уинифрида, о чем я думаю?

— О чем, мать аббатиса?

— Вот о чем, — говорит аббатиса:

И так тоскливо мне среди чужих: ну да, я знаю: люди кругом, дружелюбные лица, но мне среди чужих тоскливо.

— Понятно, мать аббатиса, — говорит Уинифрида. Она делает глубокий реверанс и готова уже удалиться, но к ее плечу белой голубкой вспархивает рука аббатисы.

— Уинифрида, — говорит она, — погодите уходить, мало ли что может случиться. На всякий случай, чтоб как-нибудь не пострадала репутация аббатства, подпишите-ка покаяние.

— Какое покаяние? — говорит Уинифрида, и ее статная фигура напряженно замирает.

— Самое обыкновенное покаяние.

Аббатиса подзывает ее к столику, на котором лежит прекрасный лист гербовой монастырской бумаги с машинописным текстом, и протягивает перо.

— Подпишите, — говорит она.

— А можно прочесть? — скулит Уинифрида, и бумага вздрагивает в ее полных руках.

— Это самое обыкновенное покаяние. Но если вы сомневаетесь, читайте, читайте на здоровье.

Уинифрида читает машинописный текст:

«Исповедую Господу Всемогущему, блаженной приснодеве Марии, блаженному Михаилу архангелу, блаженному Иоанну Крестителю, святым апостолам Петру и Павлу и всем святым свои грехи, ибо я грешна неизбывно помышлением, словом и деянием, по своей вине, по своей вине, по своей тягчайшей вине».

— Подписывайте, — говорит аббатиса. — Только имя и занятие.

— Как-то это уж очень меня компрометирует, — говорит Уинифрида.

— Ну знаете ли, — говорит аббатиса, — вы всю жизнь ежеутренне повторяли эти слова во время мессы, и мне страшно даже подумать, что вы столько лет лицемерили и каялись лишь на словах. Сотни миллионов мирян еженедельно приносят это тяжкое покаяние пред алтарем. — Она вкладывает перо в робкую руку Уинифриды. — Да и сам папа, — говорит аббатиса, — ежеутренне смиренно свидетельствует о том же: он открыто признает, что неизбывно грешен

по собственной тягчайшей вине. Причетник говорит ему на это: «Помилуй тебя Господь Всемогущий». И по-моему, Уинифрида, что не зазорно римскому первосвященнику, то и вам не слишком зазорно. Или вы полагаете, что он каждое утро лицемерит пред Богом и людьми?

Уинифрида берет перо и расписывается под покаянием: «Уинифрида, орденская монахиня аббатства Круского» — крупным, косым, каллиграфическим почерком. Она ощупывает изумруд в глубоком кармане рясы — он там, все в порядке — и перед самым уходом робко оглядывается с порога приемной. Аббатиса стоит и всматривается в текст покаяния, ослепительно белая в дневном свете ламп и суровая, как блаженный архангел Михаил.

Глава 6

— Мы вступили в область мифологии, — говорит аббатиса Круская, — и с пленками я, конечно, не расстанусь. Древняя неподсудность клира — вот мое право. Нельзя затрагивать доверительные отношения между монахинями и аббатисой. Эти пленки все равно что под охраной тайны исповеди, и даже Рим не может их востребовать.

Ублаготворенные телерепортеры отбыли восвояси, но газетчики толпятся у ворот. Полицейские патрули прочесывают территорию, и собаки рычат на каждый вспорхнувший сухой лист.

Прошел месяц с тех пор, как сестра Уинифрида, которой аббатиса не велела больше устраивать рандеву в женских уборных, решила проявить инициативу, выказать воображение и договорилась встретиться с вымогателем в мужской уборной Британского музея. В этом подлестничном тупичке Уинифриду и арестовали охранники и служители музея. «Ну, дает бабец», — заметил один служитель, и Уинифрида в строгом темно-синем костюме и белой рубашке в светло-коричневую полоску, с красно-голубым галстуком, символом окончания бог весть какого университета (этого не прояснила даже воскресная пресса), была доставлена в полицейский участок: она прижимала к груди полиэтиленовую сумку со всеми этими тысячами.

Уинифрида начала выкладывать все по пути в участок, она не смолкала все время, пока женщины-полицейские совлекали с нее мужские доспехи, и делала последние признания уже в казенном комбинезоне. Заголовки вечерних газет возвещали: «Скандал в аббатстве Круском — новые откровения», «Монахиня из Кру в мужском костюме и мужской уборной» и «Дело о Круском наперстке — монахиня под допросом».

Уинифрида иссякла и была отпущена без залога по заверению аббатисы, что дело это внутреннее и церковное и что оно тщательно расследуется как таковое. Эта щекотливая ситуация, в которую полицейские власти отнюдь не хотели впутываться, не помешала, однако, некоторым епископам с грехом пополам добиться аудиенции у аббатисы Александры, белоснежной и почти неприступной, не помешала и газетам всего мира вовсю трубить дальше о Круском скандале.

— Милорды, — сказала она трем допущенным на прием епископам, — прежде чем подрывать мое аббатство, подумайте о своей пастве. Помните, у Эндрью Марвелла есть про косца:

И вот косец повел плечом, Опустошая все кругом. Свистящий взмах его косы Срезал зеленые красы; Но он подставил лезвею Лодыжку хрупкую свою, И грянулся косец лихой, Подкошен собственной косой.

Они отбыли в растерянности и смущении, поочередно и всячески заверив ее, что у них и в мыслях не было порочить ее обитель, а просто хотелось выяснить, что на самом-то деле происходит.