Абд-аль-Кадир
Шрифт:
Однажды Абд-аль-Кадир со своим отрядом проходил невдалеке от Гетны, где находилась его семья. Лалла Хейра послала к нему гонца с робкой просьбой навестить ее хотя бы на короткое время. Эмир ответил посланцу: «Я очень люблю свою семью, но дело ислама для меня дороже». Сыну, который жаловался на долгое отсутствие отца, Абд-аль-Кадир ответил стихами:
Мой сын, если любовь к отцу однажды неизбывной тоской сожмет твое сердце, если твою печаль сможет излечить лишь встреча со мной,Все лично сокровенное скрыто от окружающих. Для них Абд-аль-Кадир — религиозный вождь, неустрашимый воин, праведный аскет. Ничто не в силах отвратить его от борьбы за намеченные цели. Тщеславие и корыстолюбие чужды ему. Ни победы, ни поражения не накладывают заметной печати на его личность. При любых обстоятельствах он остается для подданных образцом, достойным восхищения и подражания.
«Благодаря тому, что я вел такой образ жизни, — говорил сам Абд-аль-Кадир впоследствии, — я был вправе требовать от арабов больших жертв. Они видели, что все налоги и! подношения, которые я получал, целиком шли на общественные нужды. Когда война потребовала дополнительных податей и арабы неохотно стали их выплачивать, я немедленно продал все свои семейные драгоценности на базаре в Маскаре и объявил, что полученные за них деньги полностью переданы в казну. После этого остался лишь вопрос об очередности налоговых взносов, потому что все согласились с моими требованиями».
В Абд-аль-Кадира поверили. За ним пошли. За очень короткий срок он стал самым могущественным вождем в Алжире.
В течение нескольких месяцев Абд-аль-Кадир подчинил себе почти всю Оранскую область. В августе 1833 года он осадил крупную крепость Мостаганем. Арабы сделали подкоп и подорвали часть городской стены. Но в самый разгар штурма эмир получил известие о том, что генерал Демишель напал на союзные ему племена. Абд-аль-Кадир был вынужден снять осаду и двинуться к ним на помощь. Он подоспел вовремя. Французы отошли в Оран, потеряв во время отступления арьергардный отряд, разгромленный эмиром.
Французское командование начинает относиться к Абд-аль-Кадиру серьезно. Оказалось, что он имеет мало общего с прежним представлением о нем как о главаре шайки разбойников. Уничтожить его войско не удается. Оттеснить в пустыню тоже. Города, захваченные французами, находятся на положении осажденных крепостей, отрезанных от страны. Арабское население отказывается поставлять продовольствие и фураж французским гарнизонам. Те немногие арабы, которые соблазняются высокой платой, согласны доставлять в города товары только в сопровождении французского конвоя. Отряды эмира нападают на такие караваны, захватывают в плен французов. Именно по этому поводу генерал Демишель обратился к Абд-аль-Кадиру с посланием, в котором укорял эмира в отсутствии «гуманности» и просил освободить французских пленных.
Эмир ответил на это письмом:
«Что касается меня, то когда французы захватывают моих людей, я не обращаюсь к вам с требованиями освободить их. Как человек я огорчен их несчастной судьбой, но как мусульманин я рассматриваю их смерть — если она случится, — как переход в новую жизнь. Вы сообщаете мне, что французам было поручено охранять арабов. Я не вижу в этом никакого оправдания ни для защитников, ни дли защищаемых. И те и другие одинаково являются моими врагами; все арабы, которые находятся на вашей стороне, — отступники от веры, предавшие
В этом письме замечательно признание автором двойственности своего отношения к единоверцам, попавшим в беду. И вот почему.
Раздвоенность сознания, личности характерна для религиозного человека вообще, для мусульманина в особенности. Проистекает она из его веры в загробную жизнь, по сравнению с которой жизнь земная выглядит лишь преходящей иллюзией. «Ведь достояние ближней жизни в сравнении с будущей — ничтожно» (9:38). Согласно этому откровению корана здешняя жизнь если и имеет некую цель, то состоять эта цель может только в том, чтобы подготовиться к переходу в мир иной, где только и начинается жизнь истинная.
Сознание человека отчуждается. На себя здешнего верующий глядит глазами обитателя той блаженной обители, где текут «реки из воды не портящейся и реки из молока, вкус которого не меняется, и реки из вина, приятного для пьющих, и реки из меду очищенного» (47:16,17). Понятно, что этот здешний покажется существом жалким и никчемным. Но в реальной жизни этот взгляд на практике выражается в самоуничижении и самонебрежении лишь у фанатиков. Обычный же правоверный алчет благ земных так же, как и всякий нормальный смертный. Верующий в конце концов оценивает собственную никчемность на этом свете в меру сугубо мирских интересов.
Положение меняется, когда указанный взгляд переносится с собственной личности на личность ближнего. Взгляд этот тотчас же обретает всю силу внемирской отрешенности. Новый объект воспринимается так, словно правоверный глядит на него через дырку в воротах рая, изнутри, конечно. И этот объект, естественно, под взглядом с занебесья превращается в исчезающе малую величину. В итоге нравственные связи между людьми рвутся, человек отчуждается от человека и остается наедине с самим собой, отчего, между прочим, происходят типичные для мусульманских стран формы необузданного произвола отдельной личности — от деспотизма главы семьи до тиранства государственных правителей.
Но опять-таки в обыденном мире отчуждение нравственных связей между людьми в относительно чистом виде может иметь место разве только в какой-нибудь общине дервишей. В целом же в обществе религия, какими бы пожарами она ни полыхала, не может до конца выпарить эти связи в замогильную пустоту! Ибо они имеют слишком цепкие земные корни, уходящие вглубь трудовых и иных мирских отношений между людьми. Религия, как и всякая слепая вера, обычно лишь иссушает эти связи. Излученный от них в результате этого образ становится автономной областью человеческого сознания. Отсюда раздвоение личности на мирскую и религиозную, каждая из которых воспринимает внешний мир по-своему. Первая — непосредственно, как он есть, вторая — каким он ей видится в озарении внеземного идеала.
Эта раздвоенность очень четко выражена в письме Абд-аль-Кадира французскому генералу. Эмиру по-человечески жаль своих воинов, попавших в плен. Здесь он мирской человек. Но тут же он бездушно отрекается от них: чего о них заботиться, если даже в худшем из мирских случаев — смерти — они лишь обретут «новую жизнь». Здесь он человек религиозный.
Замечательно во всем этом то, что самосознание эмира сохранило мирское человеческое начало. Не было бы в том ничего удивительного, если бы речь шла о простом правоверном. Но ведь Кадир был религиозным вождем! Махди! Мессией! Человеком, которому с пеленок прививали мысль о его высшем назначении. За которым всю жизнь влеклась религиозная легенда. Которого, наконец, само положение в обществе возвысило над ближними. И над какими ближними! Ревностно религиозными. Желавшими видеть в своем вожде идола. Заведомо отрицавшими за ним право на все то мирское, что дозволено им самим.