Абель в глухом лесу
Шрифт:
— Чтоб живо все остье выдрать! — понукнул меня Шурделан.
Делать было нечего, я опустился возле орла на колени и принялся за работу. Для начала выбрал шип подлиннее, ухватился крепко да тут же и пальцы в рот: крепко обжегся. Однако господь никогда не оставляет человека в тяжкую минуту, вот и мне послал он в помощь благую мысль. Я вскочил на ноги и опрометью бросился к дому.
— Эй ты, спятить? Куда?! — закричал мне вслед жандарм.
— Сейчас! — крикнул я на бегу. — Одна нога здесь, другая там!
И верно, меня словно ветром сдуло, да сразу же и назад принесло,
Шурделан и моргнуть не успел, а уж я опять возле орла на коленях стою, корни перьев вытаскиваю; он, конечно, сразу простил меня и даже захохотал.
— Ты погляди, словно гвозди вытаскивает! — гаркнул он и захохотал еще громче.
Полчаса не прошло, а я уж и управился, да чисто так прополол, что, окажись на месте Шурделана какая-нибудь повариха, непременно мне розочку подарила бы.
Когда «прополка» благополучно закончилась, Шурделан вспорол орлу живот, выбросил требуху, накромсал мясо кусками и поделил его на две части, себе и мне. Поделил так: мне от щедрот ногу отдал, епископский кус для Блохи отложил, а остальное, сказал, себе заберет. Я-то и не печалился: ножищей, что мне досталась, я бы всех моих врагов перебил.
— Теперь будем жарить! — объявил Шурделан.
Мы вырубили с ним по ветке, обстругали, насадили обе орлиные ляжки и стали их крутить над костром.
— Ну как, из вашей-то жир хорошо вытапливается? — спросил я.
— Хоть бы капелька выступила! — проворчал Шурделан.
— Видать, его следовало начинить сперва, как гуся.
— Орла-то?
— Ну да.
— Уж не кукурузой ли?
— Не кукурузой, кошкою.
Шурделан опять погоготал вволю, потом похвалился:
— Я-то его начинил, два пуля всадил!
— А он так перепугался, что на вертел сам наскочил.
— Наскочил, наскочил, а потом и в животы к нам заскочит.
Такими шуточками подсаливали мы орлиные ножищи, пока они обжаривались на вертеле. Наконец Шурделан предложил: довольно, мол, жарить, пора и за еду приниматься. Я сбегал в дом, принес хлеба. Сели мы друг против друга, раскрыли свои ножи. Я сделал вид, будто режу мясо, а сам искоса на Шурделана поглядывал. Да только и он не спешил свой кусок починать.
— А ну-ка, жуй давай! — распорядился он наконец.
Вижу, как ни верти, а мученичество принять выпадет мне, поэтому отхватил прожаренный кусочек орлятины и сунул в рот. И только тут понял, на что решился. Потому как было орлиное мясо не только что жесткое, но еще и смердело, воняло падалью. Не знай я наверное, что у меня во рту, сказал бы, что кусок бочкоров мне подсунули, сняв с ноги, гнойниками покрытой!
— Ну как, вкусно? — спросил Шурделан.
— Прямо и не сказать, как вкусно, — ответил я.
А сам думаю: вот сейчас меня вывернет, да так, что и костер заглохнет. В великой муке воззвал я к господу, молил его дать мне на этот раз силы и мужества, чтобы мне, венгру, перед Шурделаном не опозориться. Однако же при этом я почти с радостью наблюдал, что и он взял в рот первый кусок.
— Ну как, вкусно ли? — спросил теперь я.
А он тоже ответил, как я:
— Прямо и не сказать.
Да только я-то по лицу его видел,
Впрочем, и я не сдавался!
Так трудились мы довольно долго — сам орел не трудился бы над нами лучше кривым своим клювом! — челюсти у нас уже едва двигались, притомясь, вонючее мясо становилось все жестче. Но сердце Шурделаново от этих трудов, видно, добрее стало, справедливее. Потому как отбросил он наконец обглоданную кость и сказал мне:
— А теперь давай по справедливости!
— Это как же? — спросил я.
— Будь по-твоему, братец: оставшееся мясо разделим поровну.
Тут и я поскорей отложил свою кость, даром что на ней еще мяса оставалось на треть — а по правде сказать, как раз по этой причине. Но и другая причина была: испугался я, как бы Шурделан не заставил меня тут же съесть все мясо, причитающееся мне по справедливости. Слава богу, до этого не дошло, потому что, поделив мясо, он сказал совсем мирно:
— А теперь доброму примеру последуем.
— Какому же?
— Добрый пример с умный человек брать надобно. Который не все за один раз съедает.
В знак согласия я перебросил свою полуобглоданную кость Блохе, пусть займется ею, пока я поджарю кусочек, который ей Шурделан назначил. Однако Блоха оказалась гордой, не то что мы, она только обнюхала кость и тотчас отвернулась, глядеть в ее сторону не хотела.
Мы сложили наши порции в большую кастрюлю, кастрюлю подвесили на дерево, между ветками, чтобы мясо ветерком обдувало и на холоде сохранялось.
Потом я впустил Блоху в сараюшку, к козе, — в дом-то она ни за что войти не желала, — и мы наладились спать. Шурделан лег первым, как и прежде, на мою кровать, да только не успел лечь, как тут же подскочил и, пошатываясь, вышел. Я за ним не последовал, но отлично слышал, как он, громко рыгая, отдавал свежему снежку орлиное мясо.
Какой ни был он деспот, а все же я от души пожалел его.
Эх, если б и со мной было то же! Но меня ждало кое-что похуже. Только я улегся, меня затрясло от холода, потом обдало жаром и опять в холод бросило. А пока лютая хворь, нежданный враг, обеими ногами на мне отплясывала, в животе началась такая война, какой не было и той ночью, когда я, во главе монашьего войска, с дьяволами сражался. Глазные яблоки горели, словно два раскаленных угля, все мои члены с каждым мигом становились тяжелее и тяжелее.
Я чувствовал, что надо мной нависла какая-то неизъяснимая, но ужасная беда. И чудилось по временам, будто я лежу на поверхности глубокого озера, а руки-ноги мои неудержимо тянут меня на дно; а то еще казался я себе большим трутом, который в серединке уже схватило огнем.
Ясно было, что это орлы наложили на меня проклятье.
Покончив на дворе с невеселой своей работой, Шурделан подошел прямо ко мне. Остановился возле моей подстилки и, утирая рот и лоб, глядел на меня так, словно прибыл в госпиталь после проигранного сражения.