Аберистуит, любовь моя

Прайс Малколм Malcolm Pryce

– Оплошность картографа.

– Чья-чья оплошность?

– Картографа.

Я медленно слизнул ванильного.

– Понимаешь, – продолжила Амба. – Всем ясно, что между этими убийствами есть связь, но никто не додумался – какая. Эти мальчишки – как гвоздь и панихида: Эванс, Бронзини и Ллуэллин – это одно, а Мозгли – другое.

– Верно. И какая связь?

Она сделала эффектную паузу и нарочито долго хлюпала мороженым.

– Полиция никак не возьмет в толк.

– Знаю, а ты взяла. Ну и дальше?

– Боже-Господи, они обнюхали все щели. И никакой зацепки.

– Скажешь ты или нет?

Она перестала хлюпать, повернулась и посмотрела на меня:

– Школьный автобус.

– Школьный автобус?

– Я поначалу запуталась.

Видишь ли, полицейские нагородили с три короба – дескать, все мальчишки жили в одном районе. Но взгляни разок на карту и поймешь, что это не так. Я-то знаю, потому что я на карту поглядела. Вообще-то, я на нее несколько часов глядела. И самое смешное – было ясно, что полиция попала пальцем в небо, но меня не покидало чувство, что в этом что-то есть. И тут я увидела: они все жили на одном маршруте. Может, подумала я, связь – это школьный автобус? Но если все так просто, почему не подстроить катастрофу автобуса? Так одним махом удастся прикончить всех. И тут меня ошарашило.

Я доел мороженое и швырнул пустой рожок в урну.

– Ты перейдешь к делу до заката?

– Ты должен проследить за ходом моих мыслей. Думаешь, я это все просто так рассказываю?

– Да, так я и думаю, но ты рассказывай, как рассказывается.

– Я должна объяснить, как я путалась.

Я откинул голову и застонал.

– И тогда я второй раз подошла к карте и вытаращилась на нее и таращилась-таращилась-таращилась. И тут меня осенило. «Эврика!» – закричала я.

Она посмотрела на меня с жуткой смесью гордости и наглой уверенности в том, что я так и не понял, к чему она ведет.

– Ты уволена.

– Ой, не будь занудой!

– В твоем распоряжении минута.

Она поцокала языком и закатила глаза:

– Ты знаешь, как изготовители карт защищаются от незаконного копирования?

– Нет.

– Ты должен понимать, что в случае с картой очень трудно доказать нарушение авторских прав. Если кто-то хочет опубликовать карту, а надеть сапоги и взять в руки вешку ленится, можно просто купить чужую карту и ее копировать. Не придется везде таскаться, грязь месить. В конце концов, ландшафт никуда не убегает, его только замерить надо. Потому-то карты у всех и одинаковые, правильно?

Я кивнул, и озадаченность медленно наползла на мой лоб.

– И вот ты – честный картограф. Как тебе защититься?

– Сдаюсь.

– Я тебе скажу. Отметить вещи, которые не существуют. Например, выдумать холм, назвать его «Бугор Луи». Такого в реальности нет, так что если он появится на чьей-нибудь еще карте, подразумевается, что она – копия с твоей. – Она воззрилась на меня, и в глазах ее горел огонь первооткрывателя. – Это и называется оплошность картографа.

– До меня все-таки не доходит. Мозгли что, был картографом?

Амба заговорщически положила мне на руку ладошку и продолжила, понизив голос:

– Мозгли был умнее Эйнштейна. Обычно за свои домашние работы он получал сто баллов, да-да. Беда в том, что мозгов у него было – как у Эйнштейна, а силенок – как у суслика. Практически любой мог содрать его домашнюю работу, и он тут ничего не мог поделать. Поэтому он нарочно напихивал диких ошибок – таких, кто сам задание делал, в жизни не допустит. И когда одни и те же ошибки попадались в работах у разных людей, учитель догадывался, что к чему. Это были как бы водяные знаки.

– А Эванс, Ллуэллин и Бронзини списывали у него домашнюю работу каждое утро в школьном автобусе?

– Вот именно. Все знают, что Лавспун велел Мозгли не совать носа куда попало со своей писаниной. А Мозгли и ухом не повел. Наверное, раскопал что-нибудь эдакое, вот учителю валлийского и пришлось его ликвидировать. Но когда ему сдали еще три домашние работы с водяными знаками Мозгли, потребовалось убирать еще троих.

– И о чем же писал Мозгли?

Амба наклонилась поближе и голосом отъявленной мастерицы плаща и кинжала произнесла:

– Без понятия.

Глава 7

Никто

не знал, о чем Дай Мозгли писал в том своем сочинении – а если кто и знал, то помалкивал. Могли пятиклассник написать такую гадость, что учителю пришлось его убить? Этого я не знал, но другой версии не было, и всю следующую неделю я задавал вопросы там и сям. То же самое делала Амба. Мейрион прислал кое-какие вырезки из «Газетт», и я засел за них. Мозгли был первой жертвой; судя по всему, сочинение он сдал незадолго до звонка, около 9 часов, а пропал где-то в обед. Две недели спустя его ножная шина и несколько зубов были найдены на сыроварне в чане из-под кардигашир-ского зеленого сыра. Все остальное съела сычужная закваска. Широкоизвестный способ избавиться от трупа. О Мозгли появилось две статьи: сухая заметка о факте обнаружения тела и весьма цветистое эссе, повествующее о краткой, но яркой карьере малолетнего гения. Под ним стояла подпись Иоло Дэвиса, музейного смотрителя, но литературным негром наверняка был сам Мейрион. «Мальчик с волосами цвета музейной пыли, с негнущейся в колене ногой, столь значительную часть своей жизни провел он в сумраке аберистуитской Публичной библиотеки, что сделался прозрачным, как диковинные глубоководные создания, которых можно увидеть в „Нэшнл огрэфик“»… Трудно вообразить, чтобы так писал Иоло Дэвис. Цитировались и слова учителя Лавспуна, который аттестовал Мозгли как «самого выдающегося ученого, которого дала учеба в нашей школе»; фраза звучала так, будто Мозгли был наследником славных традиций, а не выродком, которого почему-то не удалось постричь под обшую гребенку. От расстройства Лавспун ушел в отпуск на неделю и затерял сочинение.

В ту самую неделю, когда труп Мозгли обнаружили в сыре, пропал из виду Эванс-Башмак. Точную дату установить затруднительно, ибо персонаж он был скрытный, и не сразу люди поняли, что его нет. Вдобавок потребовалось время, чтобы поверить такой радости. Вскоре паренек из его шайки, Ллуэллин Морган, получил по почте от доброжелателя «цветочек-плевочек». Он испробовал подарок у себя на балконе муниципальной квартиры и впал от яда кобры в такое неистовство, что вывалился за перила; он так остервенело ковырял в глазах, что позже у него под ногтями обнаружили глазную жидкость. Пролетел девятнадцать этажей, однако патологоанатом утверждал, что смерть наступила между восьмым и девятым. Бронзини и сын машиниста, оба из той же шайки, стали последними жертвами. Тот же, кто убил Бронзини, вероятно, и засунул ему в зад мою визитку: стало быть, что я берусь за это расследование, прознал еще до того, как я взялся. Ни в одной статье не говорилось о похищенной чайной попонке.

Я сложил газетные статьи лицевой стороной вверх на подоконник молочного бара «Тропикана» и сделал еще глоток земляничного коктейля. Оставалось на донышке. И соломинка чвакнула – весь ресторан огласился нелепым хлюпаньем. Будь жив Мозгли, он, может быть, обратил бы свой гений к этой проблеме.

«Тропикана» как нельзя больше подходила для того, чтобы сидеть себе да поглядывать, как течет жизнь. Подобно многим кафе в городке, она так и не сумела прорваться в последнюю четверть XX столетия, признать существование «капуччино» и «эспрессо», но коктейли, пылающие ярчайшими красками, там подавали отменные, к тому же в ассортименте имелись бургеры и хот-доги; да и музыкальный автомат не слишком голосил. В центре стояло несколько пластиковых столов, окруженных стульями, прикрученными к полу, а вдоль окон, на уровне груди шел широкий карниз и ряд высоких табуретов, обтянутых красным винилом. Там я и сидел. Мимо окна прошли Пандора и Бьянка, заметили меня и помахали, но задерживаться не стали. Я глядел, как они семенят по Набережной. Бьянка – преувеличенно вызывающей походкой: казалось, у нее в бедрах пружины, – и Панди, девочка-горничная с ножом в чулке.