Абхазские сказки и легенды
Шрифт:
Его сердце трепетно забилось, когда по угрюмым ущельям, по горным скалам пронесся крик:
— В Стамбул!.. В Стамбул!..
Этот возглас захватил все его помыслы и желания.
Уйти от суровых победителей, не дающих пощады ни старикам, ни детям, ни женщинам, уйти, пока есть время, пока не успели надругаться над святынями, не отобрали девушек и мальчиков… не ввели своих законов и обычаев… Уйти…
И вместе с десятками, сотнями, тысячами соплеменников потянулся и Хатажук к желанному берегу моря…
Затаив в груди глубокую боль, бросил
Повсюду он видел следы гибели родного народа, запустение, разгром…
Бешено мчался людской поток…
Скорей… Скорей… Прочь!..
Рев буйволов, ржание коней, блеяние овец, вой и лай собак, плач женщин и детей, выстрелы, заунывные песни, в которых народ-изгнанник прощался с родными горами, проклятия, взрывы бешенства и злобы — все это висело в воздухе с утра до вечера.
А над всем этим хаосом и шумом царило одно, полное глубокого смысла, то, в чем сосредоточивались все помыслы, надежды, чаяния, жизнь — одно далекое и не совсем понятное, но таинственно-заманчивое, близкое и родное:
— В Стамбул!.. В Стамбул!..
Вот и море… Синее, далекое, необъятное море…
Вместе с другими ждет Хатажук желанного часа.
Ждет, когда наступит и его черед.
А кругом болезни, мор, горе. Гибнут дети, старики, женщины. Только молодежь без ропота, без стона выносит всю тяжесть невыносимых страданий.
Запыленные, оборванные, жалкие, бледные, с лихорадочно блестящими, глубоко впавшими глазами, они сидят по целым часам на зеленых скатах морского берега и ждут, не появятся ли высокие мачты кораблей падишаха или черные остовы урусских кочерм…
Ждет и Хатажук…
Ничто не выдает его душевных волнений.
Недаром он — истый горец, джигит, прославившийся в кровавых схватках с русскими, не раз заглядывавший в глаза смерти.
Спокоен Хатажук, как будто окаменел.
Томительно тянутся однообразные дни.
По вечерам, прежде чем лечь спать, Хатажук идет на лужайку, где пасутся кони, и молча гладит вороного красавца.
Мягкая улыбка появляется на суровом лице Хатажука. При виде друга взор невольно переносится в прошлое, и что-то неизъяснимо сладкое томит душу джигита.
Но вот пришел наконец час… Час последнего прощания с родиной.
Завтра кочерма должна увезти и Хатажука в благословенную страну великого падишаха. Но не радуется сердце Хатажука.
Как ни молил он, урусы не захотели исполнить его единственной просьбы… О коне была эта просьба…
Ничего не осталось у Хатажука, остался друг и товарищ — вороной конь…
— Нет, нельзя его взять с собой, нельзя… нет места… — непреклонно отвечали ему.
Стал Хатажук готовиться к отъезду.
А когда ночь распростерла крылья над землей,
Положил голову ему на шею и задумался.
Вспомнил он, как юношей выбрал в отцовском табуне жеребенка. Ласкал, холил, берег, растил верного друга.
И конь вышел на диво.
Тонконогий, стройный, с маленькой головой на гордой шее, цвета вороненой стали — он не знал равного себе в беге. Враги завидовали Хатажуку.
И кто знает, о ком больше гремела слава среди наездников: о джигите или о красавце коне.
Помнит, однажды уже совсем погибал Хатажук, враги настигали со всех сторон, и молитву предсмертную читал Хатажук, летел на коне и думал, что смерть близка… Вдруг — овраг.
Как стрела пронесся верный друг…
Хатажук невольно оглянулся и увидел, как падали настигавшие его враги в овраг вместе с конями…
Был счастлив Хатажук.
Из каких сражений, схваток, наездов вывез его невредимый верный товарищ… С ним слилась вся жизнь Хатажука, все, что было нежного в его душе, что будило воспоминания, трогало сердце сурового воина…
И теперь расстаться… В тяжелую минуту, когда потеряно все…
Горько стало Хатажуку, и глухо зарыдал он на шее друга…
В это утро Хатажук поднялся очень рано.
Долго чистил, мыл, скреб коня. Потом, когда конь обсох, оседлал его. Нарядился в лучшую черкеску, затянулся потуже ремнем, перекинул через плечо дедовское, с золотой насечкой, кремневое ружье и тихо поехал.
Глубоко в море клином вдавался мол.
По одну сторону мола находилось становище черкесов, по другую лагерь русских войск, наблюдавших за переселением горцев.
Посередине тянулось зеленое плато. На это плато и выехал Хатажук.
Скоро блестящий всадник в полном вооружении на лихом коне привлек общее внимание.
Пустив коня галопом, Хатажук выхватил ружье из мохнатого чехла и выстрелил.
Сизый дым поднялся к небу.
Люди высыпали из палаток, пораженные необычайным зрелищем.
Странный всадник горячил коня… Он останавливал его на всем скаку. Откидывался в сторону, назад, подымал на дыбы, с обнаженной шашкой обрушивался на невидимого врага и наносил ему страшные удары направо и налево. Бросал папаху, на скаку ловил ее, бросал опять на землю и подымал. Перескакивал с одного бока лошади на другой, Стрелял назад, вперед, в сторону, на всем скаку выхватывал и заряжал кремневку.
Все, что создало искусство наездника и отважного воина, — все это проделывал Хатажук с необыкновенным искусством, вызывая взрывы общего восторга.
Но трудно было сказать, кому принадлежала пальма первенства: коню или всаднику.
Потом Хатажук медленно подъехал к лагерю врагов, к столпившемуся народу.
Приветствовал и заговорил по-своему.
Перевели. Он предлагал купить коня. Конь добрый. Конь, которому цены нет… Он никогда не продал бы коня. Такого коня не продают, но он не может взять его с собой.