Acumiana, Встречи с Анной Ахматовой (Том 1, 1924-25 годы)
Шрифт:
По дороге на почту АА обратила внимание на афишу "Конец Романовых"...
По поводу моего желания сохранить листки с первыми записями воспоминаний АА о Николае Степановиче (АА хочет их уничтожить, потому что они мной безобразно записаны, часто не точно, и, кроме того, очень устарели - они очень неполны) АА с упреком сказала, что это фетишизм. Дальше выяснилось отрицательное отношение АА к фетишизму.
На днях мы говорили о С. Есенине. АА находит, что помимо того, что он очень подражателен - он просто пишет плохие стихи. Плохие - именно как стихи - вне зависимости от того, кого они напоминают.
В комнате очень
Время подходит к 9 часам. АА с сожалением говорит, что ей надо уходить домой, потому что она должна застать управдома, чтобы взять у него трудовую книжку В. К. Шилейко. Какую трудовую книжку? Зачем? Оказывается, что трудовая книжка Шилейко лежит у управдома, а без нее В. К. Шилейко не может получить жалованье в университете. И вот вместо того, чтоб самому по лестнице спуститься к управдому и взять ее, Шилейко заставляет АА специально для этого возвращаться на несколько часов раньше в свою ужасную квартиру, идти к управдому, выдумывать повод - почему именно она, а не сам В. К. Шилейко приходит...
А. Е. Пунина начинает топить печку в соседней комнате - в спальне. Я иду туда, гоню А. Е. Пунину и затапливаю печку сам. АА покидает диван с термометром под мышкой - поставленным по моим увещаниям. Подходит к печке. Садится на корточки перед ней и ежится.
Мне очень нравится - очень идет АА черное платье... Я говорю ей это. АА отвечает, что нравится платье и ей, говорит про переводчицу: "Подумайте, какая милая! Я хочу сняться в этом платье и послать карточку ей...".
Приходит Пунин. Уговаривает АА оставить у управдома книжку до завтра, а не торопиться. И я, и А. Е, Пунина присоединяемся к этим уговорам... "Если он (В. К. Шилейко) сумасшедший, то это не значит, что Вы должны исполнять прихоти сумасшедшего..."
Наконец, АА поддается нашим просьбам и остается. Я ухожу домой.
Не знаю почему, - вероятно, и разговоры с АА, и ее грустно-покорный тон в этих разговорах, какая-то особенная незлобивость, чувство ясного понимания Анной Андреевной трагического в эпохе, трагизм ее собственного существования - все вместе так подействовало на меня, что я ушел с подавленным сердцем, шел, не видя встречных сквозь липкую мразь и туман, и когда пришел - лег на постель с темной и острой болью в сердце и с бушующим хаосом, хаосом безвыходности в мыслях.
АА не жалуется. Она никогда не жалуется. Жалобы АА - исключительное явление и запоминаются навсегда.
И сегодня она не жаловалась. Наоборот. Все, о чем она говорила, говорила она как-то ласково-грустно, и со всегдашним юмором, и доброй шуткой, и твердым, тихим и гибко интонирующим голосом. Но от этого мне было еще грустней. Ибо видеть ясный ум, тонкую натуру, мудрое понимание и острое чувствование вещей, и доброту, доброту, доброту...
– в такой обстановке, в таком болоте мысли и мира - тяжко.
...Говорю, что иду к Мосолову, там будет Пяст. "А до Мосолова зайдите ко мне... У меня есть кое-что, чтобы Вам показать".
Через час я у АА. В 6 ч. 30 м. вечера АА отдыхает. Играю с Иринкой. Минут через 20 Аннушка передает мне, что АА зовет меня к себе. Лежит на диване. Нездоровый вид, но говорит, что здорова.
Сажусь в кресло. Скоро АА встает, садится к столу. Кладет на стол папку бумаг - листки биографии Н. С., - первые ее воспоминания, предназначенные к уничтожению. Красный и синий карандаш в руке. Читаем вместе, и АА отмечает
В 8 часов я ухожу. Иду к Мосолову, который для меня позвал Пяста. Пяст скоро приходит. В визитке. Садится на диван. Снимает сначала мокрые ботинки, потом носки. Кладет их к печке - к редкой теперь буржуйке. Босые ноги протягивает к печке. Вспоминает и диктует мне. Сначала в сидячем, потом все в более лежачем положении. Рука под голову, но и рука оказывается на подушке, закрываются глаза и Пяст превращается в дремлющего вещателя. Мосолов на стуле рядом. Слушает. Юлит. По временам втискивается в разговор и начинает ненужные, малопонятные и сюсюкающие (трубка в зубах) рассуждения. Ни Пяст, ни я их не поддерживаем. Пяст перебивает его и продолжает сообщение.
Чай. В 1 час ночи выхожу с Пястом на улицу. Идем до Литейного. Он поднимается на почту: "Только ночью мне и удается заходить на почту. Я так занят все время...". Он - на почту, а я - домой.
АА говорила об эпохе Наполеона III, 22 года между 1848 и 1870 годами. Ничтожество Наполеона III, ничтожество эпохи, не имеющей никакого оправдания. Говорила АА подробно.
Все это - дневник.
С разговором о работе, о Николае Степановиче - их много было сегодня, я не записываю.
Позавчера к АА приходила В. Сутугина. Приходила с поручением от "Круга" (издательство), которое хочет издать новую книжку стихов АА. Но АА не может дать книжку "Кругу", потому что по договору с "Петроградом" АА новую книгу должна дать ему, а не другому издательству. Вера Сутугина обещала дать АА сведения из протоколов заседаний правления "Всемирной литературы"... Там будет много дат, и много интересного для биографии Николая Степановича.
"Если бы Вы были не Анной Андреевной Ахматовой, а простой смертной, скажем, Анной Андреевной Петушковой"...
"В таких случаях про меня говорят "Анна Андреевна Брижжатова..." - и АА объяснила со смехом, что Виктор в детстве был сорванцом, очень бойким мальчиком. Раз он разбил стекло в окне. Городовой стал записывать. "Как твоя фамилия?" И Виктор без запинки ответил: "Брижжатов"... Так и повелось с тех пор.
30.10.1925. Пятница
В 12 часов дня мне звонит А. Е. Пунина, просит съездить в Мраморный дворец к АА и сообщить ей, что деньги в университете сегодня выдаются и что В. К. Шилейко может их получить. Через 20 минут мне открывает дверь всегда сияющая Маня, выслушивает меня: "Так Павел Николаевич!.. Анна Андреевна здесь, Вы сами ей скажите...".
"Нет. АА, наверно, не встала, вы передайте".
Маня идет в столовую. Слышу кашель Шилейки, стариковский кашель, и звонкий голос АА: "Благодарю Вас, Павел Николаевич, простите меня, что я Вас не могу принять... Я еще не одета"... Шилейкин голос расспрашивает меня, как получают деньги, и я ухожу.
В половине шестого звонок. Звонит Таня Григорьева. Спрашивает меня, кто такой Шершеневич, расспрашивает об имажинистах, говорит, что читала Мандельштама и не поняла его. Я отвечаю, что Мандельштам один из лучших поэтов, и целой лекцией об имажинистах. Говорю, что у меня есть "2 х 2 5", я могу ей дать. Вешает трубку. Через несколько секунд опять звонок: "Так Вы говорите, что "дважды два пять" у вас есть?". Я спрашиваю: "Таня?" - "Нет, это не Таня, а Ахматова". Веселым голосом говорит АА... Ее присоединили случайно, и она слышала весь разговор.