Ад в тихой обители
Шрифт:
В двадцать минут двенадцатого от главного входа смутно донесся лязгающий звук. Пауэрскорт привстал и напрягся. Еще раз лязгнуло. Вспомнился массивный наружный двойной засов. Двери медленно растворились. Значит, убийца все-таки явился. Пришел добить. Не найдя тело под рухнувшими блоками, будет обыскивать собор. То ли во сне, то ли наяву увиделся постепенно приближающийся издали свет фонаря. Полуослепший за несколько часов в сумраке, Пауэрскорт не мог разглядеть, кто идет. В отчаянии он оглянулся на возвышавшийся алтарь. Назойливого детектива сейчас так легко прикончить — просто сорви повязку с его раны, и все. Но два серебряных подсвечника помогут выжить. Господь не обидится.
И вдруг раздался голос. В первую секунду показалось — галлюцинация, ибо то был самый прекрасный в мире голос.
— Фрэнсис? — взволнованно и нежно искали, звали его. — Фрэнсис?
Пауэрскорт рванулся навстречу, но бежать у него сейчас не получалось.
— Люси! Любимая моя, я здесь, я иду, я спешу к тебе!
Они встретились как раз на перекрестии проходов, там, где Пауэрскорта едва не убили шесть часов назад. Он крепко обнял жену:
— Люси! Ох, прости: кажется, измазал кровью твое пальто.
— Пальто? Какая ерунда, Фрэнсис. Ты ранен, скорее домой!
Оказалось, что человек с фонарем был тем самым гигантом, посланцем декана, который приходил будить Пауэрскорта в ночь убийства Артура Рада. Его огромный силуэт и в эту ночь смотрелся весьма грозно. Кивнув на валявшиеся всюду каменные обломки, Пауэрскорт пояснил:
— Плиты с лесов обрушились, и чуть не на меня. Хорошо, вовремя нырнул под деревянный шатер хоров. Только вот голову о карниз поцарапало.
Поддерживаемый с обеих сторон Люси и великаном, Пауэрскорт вышел из собора.
— Но как же ты нашла меня, Люси? — спросил он, с наслаждением вдыхая пьянящий свежий воздух.
— Джонни приехал час назад и тут же поскакал обратно в город тебя разыскивать. К полуночи должен вернуться с донесением. А я срочно взяла экипаж, решила поискать тебя в соборе. Подумала — вдруг ты остался там, случайно запертый? Пришлось перебудить всех у декана, чтобы добыть ключи.
Леди Люси умолчала о том, что никогда не видела Джонни, скакавшего так бешено и отважно, и никогда не слышала из его уст столь крепких выражений. Пауэрскорт с женой подождали, пока служивший декану великан неспешно удалялся в свою пещеру на другой стороне церковного двора. Над головой, среди ночного неба уцелевшие статуи фронтона в прежней неподвижности и с прежней безмятежностью вели рассказ о христианской вере.
Экипаж тронулся. Покоившаяся на мягкой спинке сиденья голова детектива была обвязана лучшей шалью леди Люси.
— Не хотел говорить при этом деканском слуге, — сказал Пауэрскорт, крепко сжимая ладонь жены. — Но камни упали не случайно.
— О чем ты, Фрэнсис? — Леди Люси показалось, что переживший шок раненый все еще бредит.
— Кто-то хотел меня убить, Люси. Вот я о чем. И увенчайся замысел сей успехом, кто знает, что бы сделали с моим телом. Оно могло бы, например, якобы погребенное обвалом, очутиться в склепе, в компании прочих веками тлеющих покойников.
Припомнив страшную участь Артура Рада, леди Люси вздрогнула. Мысль о том, что и ее Фрэнсиса могли изжарить на вертеле, была невыносима. Она сжала его руку. Просить его вернуться в Лондон, разумеется, бесполезно. Фрэнсис и Джонни могли вынести любые трудности, опасности, не умея лишь одного — отступать.
— Но почему, Фрэнсис? Зачем тебя
— Кто? Если бы я знал. У меня нет даже конкретного подозреваемого, — мрачно отозвался Пауэрскорт. — Однако нынче ночью я получил грозное предупреждение. Либо меня жаждали именно прикончить, и, вероятно, добили бы, явившись в самый глухой полночный час. Либо парочкой тонн свалившихся камней мне выразительно дали понять, что я должен немедленно убраться из Комптона, а не то будет совсем худо.
— И что же ты намерен теперь делать, Фрэнсис? — кинула быстрый взгляд на мужа леди Люси. Даже в сумраке было заметно, как он измучен тяжкими часами в этой колоссальной соборной темнице, среди лежащих под полами мертвецов и их диковинных надгробий, с опасной раной на виске и, что весьма вероятно, сломанной ногой.
— Я, Люси, абсолютно точно тебе скажу, что я намерен делать. Я собираюсь поймать этого проклятого убийцу. И желательно поскорее, пока он не убил меня.
13
Окажись комптонский епископ у райских врат, паролем охраняющему вход святому Петру он назвал бы свою главную добродетель — терпение. Терпение, без которого немыслимо учение. Большую часть жизни Джарвис Мортон провел, кочуя по всевозможным библиотекам в поиске материала для вдохновляющих исследований ранних евангельских текстов. Четверть века его хлебом насущным были книги: книги на полках или гигантские фолианты, ввиду их габаритов сложенные на полу, всевозможные словари или старинные, веками никем не открывавшиеся тома. В юности ему честолюбиво мечталось о великом открытии, о некой «эврике», что осенит его в читальне, как Архимеда в ванне. Но время шло, а гениальных озарений не случилось. И постепенно, в ходе каждодневной и неустанной работы ученого, ему стало ясно: науке дороже терпеливый кропотливый труд, дающий основательность авторским выводам. Ну что ж, терпением он действительно был щедро одарен. Во всяком случае, так ему представлялось до вчерашнего вечера.
Епископ расхаживал вдоль расположенной перед его роскошным особняком лужайки для крикета, откуда по поводу скверных подач и не забитых мячей неслись возгласы, вынуждавшие несколько усомниться в братской любви пастырей друг к другу. Было около десяти утра. Накануне главу собора почтили приездом старший хранитель архивов Британского музея Октавиус Парслоу и оксфордский профессор истории Теодор Кроуфорд. Ознакомившись с найденной в склепе старинной рукописью, именитые ученые отказались дать какое-либо заключение относительно документа, являвшегося, по мнению епископа, дневниковыми записями монаха, свидетеля последних дней Комптонского аббатства перед его ликвидацией. Поданных за ужином двух бутылок великолепного кларета не хватило, чтобы развязать языки специалистам и получить их компетентный отзыв. Не хватило для этого и бутылки драгоценного портвейна со складов виноторговца — поставщика двора Его Величества. Терпение епископа окончательно истощилось, когда вскоре после полуночи филолог Парслоу осведомился, нет ли еще бутылочки этого портвейна.
— Хм, неплохое зелье для деревенской глухомани! — небрежно постучал он по опустевшему стакану.
Тогда епископ Мортон совершил то, чего не позволял себе ни разу за все пятьдесят четыре года жизни. Извинившись, он встал и покинул столовую, оставив гостей наслаждаться обществом друг друга. И, даже опустившись на колени возле своего ложа с балдахином, епископ молился, выбрав из столь известных ему текстов слова, не слишком смиряющие личную гордыню: «Прости им, Боже, ибо не ведают, что творят».