Ад
Шрифт:
Для очередного бегства сил у меня уже не оставалось. О том, чтобы пробиваться с боем, вообще не могло быть и речи. Для применения хитрости голове требовался хотя бы получасовой отдых. А на счастливый случай (скажем, они не видели ни Мельниченка, ни Гречаник, ни их людей) я решил не полагаться. Что-то подсказывало мне, что полоса везения заканчивается. Впрочем, какая-то часть везения еще присутствовала, поскольку Пригожа с Мирошником так были увлечены разговором, что на микроавтобус совершенно не обращали внимания. Поэтому, вспоминая дьявола, черта и чью-то мать, я полез за задние сиденья, надеясь, что меня не будет видно в конце салона. Забился в щель за спинками высоких
3
Если вам кто-то будет доказывать, что «форд» — очень удобный микроавтобус, то пошлите его ко всем чертям. По крайней мере, скажите, что места между спинками передних сидений и сидениями задними абсолютно не продуманы конструкторами. Прилечь и расслабиться там может разве что пятилетний мальчонка, а не сорокалетний мужчина в полном расцвете сил. Пусть даже покрытый ожогами, ранами, царапинами и грязью. Эта едкая грязь особенно меня доставала: она разъедала кожу и испарялась вместе с сукровицей. Эстет Мирошник сразу же ощутил это и недовольно пробормотал:
— Слушай, Иван, что-то вся наша машина не бензином, а какой-то пакостью воняет.
«Сейчас обернется», — затаив дыхание, съежился я. Но, на мое счастье, Пригожа перебил его:
— Выкинь из головы. Сейчас все и вся этой пакостью пропиталось. Может, от тебя воняет, может, от меня. Не разберешь. Да и наездились мы сегодня сколько!..
Машина медленными рывками тронулась с места. Двигатель стучал. Что-то терлось об колесо с левой стороны борта. Пригожа выругался:
— Черт его возьми! Только недавно вам тачку купили. И надо же было в такую передрягу попасть!
— Это еще не передряга, — мрачно отозвался Мирошник. — Передряга начнется тогда, когда к нам высокое начальство из Киева прорвется. Когда оглядятся и разборки начнут устраивать. Когда Паламаренка будут хоронить. Может статься, как героя…
«Форд» медленно волочился по дороге, время от времени объезжая невидимые мне преграды. В салоне наступило непродолжительное молчание.
— Ну и что? — в конце концов нарушил его Пригожа. — Положим и мы цветы на его могилу.
— После того, как ты его перед народом позорил?
— Ну и что, — повторил Пригожа. — Про покойника или хорошо, или ничего. Будем благородными. Избиратель это любит.
— Тебя команда паламаренковская с грязью смешает.
— Это мы будем посмотреть. У них не было запасного варианта, и ставить им сейчас не на кого.
— Найдут. Ты же должен понимать, что выборы будут перенесены.
— А вот здесь, Виталик, собака и зарыта, — почти пропел Пригожа. — Пока в городе — каша, мы ее варить и будем. Поднимай всех, кого можно. И в Гременце, и в Киеве. Надо доказать, что выборы переносить нельзя. Было два кандидата. Один выбыл по независящим от нас обстоятельствам. Закон этого не запрещает. — И он добавил поучительно: — Все должно быть по закону. Об этом и Мельниченко говорит. Нам у него еще многому учиться надо.
— Мельниченко, Мельниченко!.. Мы еще с ним хлебнем горюшка. Вспомнишь мои слова.
Если до этого Пригожа разговаривал как-то иронично-приветливо, то теперь в его голосе прорезались металлические нотки.
— Без тебя знаю. Но сейчас он мне нужен. — Иванушка подчеркнуто громко произнес слово «мне». — Кстати, видел, как он прибрал спасательные работы к своим рукам? Школа!.. Всем кажется, что он самый главный. Однако, что самое интересное, ни за что же не отвечает, редиска! Но будь уверен, Тамара все распишет как нужно. Повезло ему с боевой подругой: все время рядом, только что в рот не лезет. А где же твои архаровцы,
— Яременко с Бабием на Юнаках работают. Делают, как докладывают, репортаж столетия. Я их видел, когда ездил туда, чтоб своей дуре приказать сидеть на месте: они там, возле бабы, собрались с утра митинг протеста устроить по поводу сатанистов, ну и попали в землетрясение… Впрочем, хорошо еще, что на открытой местности.
Пригожа так резко затормозил, что меня вдавило в спинки кресел.
— Как на Юнаках?! Ты что, Виталий, с ума сошел? Они же должны быть возле меня! Тамарина газетка — чепуховина, если ты меня в эфир запустишь в нужном ракурсе!.. Нет, Виталий, ты даешь! Возьми себя в руки: стихия — стихией, но наше главное землетрясение — это выборы.
«Форд» снова тронулся с места.
— В общем, так, — чеканил Пригожа слова, и его домашний имидж линял, как макияж красавицы под дождем. Сейчас едем через Юнаки. Находим твоих. Я остаюсь организовывать спасание людей, и оператор должен быть возле меня. Пусть Мельниченко на заводе возится — основная масса избирателей сейчас в городе, на тех же Юнаках. Ты едешь дальше, к Центру. Узнаешь положение. Если появилась связь, звонишь по телефону моей жене на Кипр: пусть все бросает и приезжает. В этих условиях семейный тыл должен быть обеспечен. Потом возвращаешься на завод и держишь там Мельниченка как можно дольше. Он сейчас у меня под ногами будет путаться. Но главное — съемочная группа. Тем более — Яременко. Она девушка с головой.
Мирошник вздохнул:
— С головой, с головой. Но очень свободу любит и поэтому иногда совсем неуправляема.
— Ты мне ее недельку попридержи, а дальше видно будет. — Пригожа вдруг тоже тяжело вздохнул, даже всхлипнул. — Ох, Виталий-Виталик… Сейчас главное: момент не упустить. Себя проявить как следует. Если бы я раньше знал, что твои на Юнаках работают! А теперь… Господи, хоть бы подольше никто из города не появился!
Мирошник кашлянул:
— А меня, Иван, как раз очень волнует обратное. Уже часов пять прошло с начала толчков, а Гременец словно вымер. Ни тебе связи, ни транспорта, ни людей. Что-то здесь не так. Да и у нас тоже многие в город двинули: и ни слуху ни духу от них. Снова же туман. Стоит стеной и не расходится. Нет, не то здесь что-то.
«Что еще за туман?» — подумал я, отвлекаясь от подслушивания разговора. Ведь когда я пришел в сознание, когда меня конвоировали по территории завода, когда я пытался угнать машину, то ничего такого вокруг не заметил. Чуть приподняв голову, я посмотрел на небо, клочок которого был виден сквозь окна микроавтобуса. И только сейчас обратил внимание на его неестественный серебристый цвет. Но никакого тумана не было. А может, у меня была не та точка обзора?
Мне так и хотелось распрямить затекшее тело и основательно оглядеться вокруг, но я старался об этом не думать. Положение мое и так было довольно неприятным, хотя и очень интересным: не часто приходится слушать откровенный разговор политсалажат. И если он у меня вызывал сначала иронию, а потом какую-то тошноту, то что б я почувствовал, если бы подслушал обмен мнениями дембелей этой военной части? Наверное, точно стошнило бы… Единственное, что вызывало некоторое облегчение, так это известия о Ляльке. Она была жива, невредима и делала «репортаж столетия». Нет, Лялька таки — журналист от бога! Это я так — дилетант.