Ада, или Эротиада
Шрифт:
— Да вы, право, говорите, точно слуга в старомодной комедии! — сухо заметил Ван.
— Non, Monsieur, — отвечал Бутейан, придерживая на голове фуражку. — Non. Tout simplement j'aime bien Monsieur et sa demoiselle [167] .
— Если, — сказал Ван, — вы имеете в виду малютку Бланш, я посоветовал бы вам цитировать Делиля {55} не мне, а своему сынку, это он валяет ее каждый Божий день.
167
Нет,
Старый француз бросил на Вана косой взгляд, пожевал губами (chewed his lips), но ничего не сказал.
— Вот здесь надо бы на пару минут остановиться, — сказал Ван, лишь только доехали до Лесной Развилки как раз за Ардисом. — Хочу набрать грибов для папеньки, кому непременно передам от вас поклон (Бутейан изобразил некий жест признательности). Этот чертов ручной тормоз наверняка поставили еще до того, как Людовик XVI переселился в Англию.{56}
— Требует смазки, — заметил Бутейан и взглянул на часы. — О да, времени вполне достаточно, чтоб поспеть на поезд 9.04.
Ван ринулся в густые заросли. Его наряд — шелковая рубашка, бархатный пиджак, черные бриджи и жокейские сапоги со шпорами-звездочками — был вряд ли удобен, когда прйчйр фхДсу ьйхйм пшцчА и хшьйо цикъыщнАь Аде в естественно образованной кронами осин беседке; они щчумуршД в хзБЁщпп, после чего она сказала:
— Да, чтоб не забыть! Вот тебе шифр нашей переписки. Выучи наизусть, а листок съешь, как подобает предусмотрительным шпионам.
— До востребования — в оба конца! Жду три письма в месяц, не меньше, любимая моя белоснежка!
Впервые в жизни он видел ее в таком ослепительном платье, тонком, почти как ночная рубашка. Волосы она заплела в косу и, как ему показалось, была похожа на юную сопрано Марию Кузнецову{57} в сцене с письмом из оперы Чшщайкова «Онегин и Ольга».
Ада по мере девичьих сил тщилась сдержать, отвести рыдания, переводя их в возглас удивления, указывая на какое-то мерзкое насекомое, пристроившееся на стволе осины.
(Мерзкое? Мерзкое? Да это был только что открытый, фантастически редкий экземпляр Nymphalis danaus Наб. из рода ванесс, оранжево-бурая, с черно-белыми передними кончиками крыльев, по окраске напоминавшая, как выяснил ее открыватель, профессор вавилонского колледжа в Небраске, не собственно бабочку «монарха», а этого «монарха» видом бабочки «вице-король», одной из известных и искусных ее имитаторш. Гневная приписка Ады.)
— Завтра, бабочка моя, — с горечью сказал Ван, — ты придешь сюда со своим зеленым сачком.
Она покрыла поцелуями его лицо, она целовала его руки и снова губы, веки, мягкие темные волосы. Он обцеловывал ей ноги, колени, ее мягкие темные волосы.
— Когда же, любимый, когда же снова? В Луге? Калуге? Ладоге? Когда, где?
— Не то, нет, не то! — воскликнул Ван. — Главное, главное, самое главное… чтоб ты была мне верна, будешь мне верна?
— Не плюйся, любимый, — проговорила с тусклой улыбкой Ада, смахивая следы многочисленных «т», и «б», и «в». — Не знаю. Я обожаю тебя. Никогда не полюблю другого, как тебя, никогда, нигде, ни в земной, ни в загробной жизни, ни в Ладоре, ни на Терре, где, как говорят, бродят наши души. Но! Но, мой Ван, мой любимый, я чувственна, я жутко чувственна и не знаю, честное слово, qu'y puis-je? [168] О Боже, не проси меня, в школе есть девочка, она в меня влюблена, я не соображаю, что говорю…
168
Откуда
— Девицы не в счет, — говорил Ван, — но я убью всех мальчишек, которые будут возле тебя крутиться. Прошлой ночью пытался написать тебе стихи об этом, но стихи писать не умею; только начало звучит, самое начало: Ада, отрада, сень сада… остальное как в тумане, попробуй домыслить сама.
Они обнялись в последний раз, и не оглядываясь, бегом он ринулся прочь.
Спотыкаясь о дыни, с яростью сбивая жокейским хлыстиком головки заносчиво тянущегося вверх фенхеля , Ван вернулся к Лесной Развилке. Его поджидала поддерживаемая под уздцы юным мавром любимая вороная кобыла Траурница. Отблагодарив грума пригоршней стелл, Ван пустил лошадь в галоп, перчатки его были мокры от слез.
60
Спотыкаясь о дыни… заносчиво тянущегося вверх фенхеля… — отсылка к стихотворениям «The Garden» Марвела и «M'emoire» Рембо. (прим. В.Д.)
26
В пору первой разлуки Ван с Адой использовали для переписки особый шифр, который совершенствовали в течение всех пятнадцати месяцев с момента отъезда Вана из Ардиса. Эта разлука продлилась почти четыре года («наша черная радуга», как звала ее Ада) — с сентября 1884 года по июнь 1888, включив в себя две кратких, полных неописуемого восторга интерлюдии (в августе 1885 и в июне 1886) да пару случайных свиданий («сквозь решетку дождя»). Толкование шифров — скучное занятие; все же придется обозначить несколько основополагающих моментов.
Слова в одну букву оставались как есть. В каждом же полновесном слове каждая буква заменялась следующей в ряду алфавита в зависимости от числа букв в слове — второй от нее по алфавиту, или третьей, или четвертой, или пятой и так далее. Так, четырехбуквенное слово «твой» становилось «цётн» («ц» в алфавите идет четвертой после «т», «ё» — четвертой после «в» и т. п.), тогда как слово «любовь» (набор букв в котором дважды вынуждал выходить за пределы алфавитного цикла и начинать цикл сначала) превращалось в «сДжфзВ», где заглавными помечались буквы второго алфавитного цикла: так, например, вместо «ю», от которого надо было отсчитать вперед шесть знаков (слово «любовь» состоит из шести букв) — я, А, Б, В, Г, Д — появлялось «Д»; так же и «ь» попадал своим обозначением во второй цикл, становясь «В». В популярных изложениях теорий космоса (изданиях, легко и непринужденно начинающихся с ясных и понятных фраз) внезапно случается ужасное: они начинают сыпать математическими формулами, и мозг уже перестает дальнейшее воспринимать. В наши намерения подобное не входит, если только шифр наших любовников (уже сам по себе эпитет «наших» может вызвать раздражение, что поделаешь) воспримется с чуть большим вниманием и чуть меньшей антипатией, то можно положиться, что и не слишком большого ума читатель сумеет уяснить это «перетекание» в очередной алфавитный цикл.
К несчастью, возникли осложнения. Ада выступила с некоторыми усовершенствованиями, как то: начинать каждое послание с зашифрованного французского, после первого слова переходить на зашифрованный английский, затем после первого слова из трех букв снова возвращаться на французский, и так метаться туда-сюда, добавляя все новые сложности. С введением этого новшества послания сделалось даже труднее читать, чем писать, в особенности потому, что оба корреспондента, преисполненные сладким чувственным нетерпением, что-то вставляли, что-то вычеркивали, делая ошибки в словах и в шифровке, став одновременно и жертвами невыразимой тоски, и жертвами переусложненности своих криптограмм.