Ада, или Радости страсти (Часть 1)
Шрифт:
Когда последние два челядинца - стряпуха с ночным сторожем - рысью перемахнули лужайку, направляясь к безлошадной двуколке или бричке, что стояла, маня их воздетыми дышлами (или то была колясочка рикши? за дядей Даном ходил когда-то слуга-японец), Ван с восторгом и страхом различил в сажных зарослях Аду: в длинной ночной сорочке она миновала кусты, держа свечу в одной руке и туфельку в другой, будто крадясь по пятам запозднившихся огнепоклонников. То было всего лишь ее отраженье в стекле. Уронив подобранную туфельку в корзину для мусора, она забралась на диван, к Вану.
– Отсюда видно что-нибудь, скажи, видно?– повторяла темноволосая
– Смотри, цыгане, - прошептала она, указав на тройку теней, - двое мужчин, один с лестницей, и дитя, а может быть, карлик, опасливо пересекали седую лужайку. Приметив пламя свечей в окне, они обратились в бегство, маленький отступал a reculons, словно бы щелкая фотокамерой.
– Я нарочно осталась дома, надеялась, что ты тоже останешься, - это такое хорошо подделанное стечение обстоятельств, - сказала она или стала впоследствии уверять, что сказала, а он между тем все гладил ее струистые волосы, тискал и мял ночную рубашку, еще не осмеливаясь поднырнуть под нее, осмеливаясь, впрочем, сдавливать ягодицы, пока она, тихо зашипев, не села себе на пятки и ему на ладонь, и горящий карточный замок немедля обрушился. Она повернулась к нему, и в следующий миг он уже целовал ее в голое плечо, притиснувшись к ней, как тот солдатик в очереди.
Впервые о нем слышу. Я полагал, что единственный мой провозвестник это старенький Нимфопоганец.
Прошлой весной. Поездка в город. Утренник во французском театре. Мадемуазель никак не припомнит, куда она запропастила билеты. Бедняжка, как видно, решил, что "Школа жен" это про потаскушек, а то и вовсе стриптиз.
Ce qui n'est pas si bete, au fond. Если вдуматься, не столь уж и глупо. Ладно. В той сцене с Неопалимым Овином...
Да?
Ничего-ничего. Продолжай.
Ах, Ван, той ночью, в тот миг, когда мы бок о бок стояли с тобой на коленях, при свечах, будто Молящиеся Детишки в каком-то дурацком фильме, обратив - не к бабушке, читающей рождественскую открытку, но к удивленному и удовлетворенному Змию - две пары подошв, покрытых мягкими складками, которые мы унаследовали от обитателей древесных ветвей, мне, помню, страх до чего не терпелось получить от тебя кое-какие чисто научные сведения, потому что косвенным взглядом...
Нет, не сейчас, сейчас это не самое приятное зрелище, а через миг оно станет и того гаже (примерно в этих словах).
Ван все не мог решить, действительно ли она невежественна до подобных пределов и чиста, как ночное небо, - уже лишившееся огнистого оттенка, или это полнота опыта понукает ее предаваться хладным забавам. Впрочем, ему было не до тонких различий.
Погоди, не сейчас, полузадушенно лепетал он.
Она настаивала: но мнентиресно, неттыкажи...
Своими складками плоти, бывшими в случае наших страстных единокровок parties tres charnues54, он разделял и ласкал ее длинные, мягкие, свисавшие почти что до люмбуса (когда
– Мнентиресно, - повторила она, едва он с жадностью впился в горячую, бледную добычу.
– Нет, но мне же интересно, - произнесла она совершенно отчетливо, но и совершенно уже не владея собой, потому что его пролазливая ладонь, наконец, отыскала дорогу подмышкой, и палец, прижавший сосок, отозвался у нее в нёбе подобием звона: звонка, зовущего горничную в георгианских романах, - черта, непостижимая в отсутствие elettricitа55...
(Я протестую. Ты спятил. Это непозволительно и на латыни, и на латышском. Приписка Ады.)
– ...хочу спросить...
– Да спрашивай же, наконец, - выкрикнул Ван, - только постарайся ничего не испортить (дай мне присмаковаться, дай притереться к тебе).
– Тогда скажи, почему, - спросила она (потребовала, бросила вызов, затрепетало пламя свечи, упала на пол подушка), - почему оно становится таким толстым и твердым, когда ты...
– Какое оно? Когда я что?
В виде тактичного, в виде тактильного пояснения она, прижавшись к нему, повела туда-сюда бедрами, еще кое-как балансируя на коленях, некстати припутались волосы, один ее глаз заглянул ему в ухо (взаимное их положение как-то сбилось к этому времени).
– Повтори!– закричал он так, словно она была далеко от него, была отражением в темном окне.
– А ну, показывай сию же минуту, - твердо сказала Ада.
Он сбросил самодельную юбочку, и голос Ады мгновенно осел.
– О, господи, - пролепетала она, как лепечут, беседуя, малые дети.– С него же вся кожица слезла, до самого мяса. Больно? Очень?
– Притронься, скорей, скорей, - взмолился Ван.
– Ван, бедненький, - продолжала она тоненьким голосом, каким разговаривают хорошие девочки с кошками, с козочками, со свернувшимися калачиком щенками, - конечно больно, еще бы, ты думаешь, если я дотронусь, тебе полегчает?
– Да провалиться мне, - сказал Ван, - on n'est pas bete a ce point ("у всякой дурости должны быть границы" - грубоватое просторечие).
– Рельефная карта, реки Африки, - произнесла расцветающая резонерка. Ее указательный палец прошелся по голубому Нилу до самых джунглей и возвратился назад.– Ой, а это что? Даже у подосиновика нет такой чудной плюшевой шляпки. Хотя на самом деле (тоном светской беседы) он скорее напоминает цветок герани или, правильнее сказать, пеларгонии.
– Господи, как все мы,- выдавил Ван.
– Слушай, Ван, а какой он на ощупь приятный! Нет, правда, какой приятный!
– Да сожми же его, дурища, ты что, не видишь, я умираю!
Но наша юная ботаничка решительно не имела и отдаленного представления о том, как полагается обходиться с этой штуковиной, так что Вану, дошедшему до последней черты, пришлось грубо проехаться ею по подолу Адиной сорочки, и он, растекшись в лужицу наслаждения, беспомощно застонал.
Ада в смятении уставилась на подол.
– Совершенно не то, что ты думаешь, - спокойно заметил Ван.– Не номер один. В сущности, это не грязней травяного сока. Ну вот, с Нилом все ясно точка Спеке.