Ада, или Радости страсти. Семейная хроника

Набоков Владимир Владимирович

Грейс поколебалась, постукивая резиновым кончиком карандаша по наморщенному челу, и наконец надумала:

– Nicest! [42]

– Incest [43] , – сразу откликнулась Ада.

– Сдаюсь, – сказала Грейс. – Нам нужен словарь, чтобы проверять твои изобретеньица.

Тем временем послеполуденный зной достиг самой гнетущей своей фазы, и на голени Ады звучной смертью пал от руки бдительной Люсетты первый за лето зловредный комар. Уже уехал шарабан с корзинами, креслами, жующими слугами – Эссексом, Мидлсексом и Сомерсетом, уже и мадемуазель Ларивьер с госпожой Форестье обменялись мелодичными «адье». Замахали

ладошки, и близнецы с их старенькой гувернанткой и молодой сонливой тетенькой укатили в ландо. Следом метнулась белесая, полупрозрачная бабочка с чернейшим тельцем, и Ада крикнула: «Смотри!», и объяснила, что это близкий родственник японского аполлона. Мадемуазель Ларивьер заявила вдруг, что опубликует рассказ под псевдонимом. Она подвела двух своих хорошеньких подопечных к caleche и sans facons потыкала острием парасоля в толстую, красную шею Бена Райта, крепко спавшего в кузове под низко свисающими оборками листвы. Ада, швырнув шляпу Иде на колени, бегом возвратилась к Вану. Не знакомый с путями света и тени на этой поляне, Ван оставил велосипед там, где последнему пришлось самое малое три часа томиться под опаляющими лучами. Ада налезла на седло и, завопив от боли, выпучила глаза, едва не свалилась наземь, но устояла – и тут же с комическим хлопком взорвалась задняя шина.

note 42

Наилучший, милейший (англ.).

note 43

Инцест (англ.).

Покалеченную машину бросили в кустах, откуда ее предстояло впоследствии забрать Бутеллену-младшему, еще одному персонажу из числа челядинцев. Люсетта отказалась покинуть излюбленное место (с ласковым кивочком поддавшись увещаниям своего хмельного соседа по облучку, у всех на глазах цапнувшего ее добродушной лапой за голые коленки), а поскольку «страпонтин» в виктории отсутствовал, Аде пришлось удовольствоваться жестким Вановым лоном.

Это был первый раз, что тела детей соприкоснулись, оба испытывали смущение. Ада устроилась спиной к Вану, приладилась, когда коляска дернулась, поудобнее, и еще поерзала, расправляя просторную, пахнущую сосной юбку, воздушно обвевавшую его, совершенно так, как простыня в кресле цырюльника. Оцепенев от неловкого наслаждения, Ван придерживал ее за бедра. Горячие сгустки солнца, хлынувшие по зебровым полоскам Ады, по тылу ее голых рук, казалось, катили дальше туннелями, пробитыми в его остове.

– Почему ты заплакала? – спросил он, вдыхая ее волосы и тепло ее уха. Она обернулась и с секунду смотрела на него, сохраняя загадочное молчание.

(А я заплакала? Не знаю – как-то стало не по себе. Не могу объяснить, – но что-то я ощутила в твоем представлении страшное, жестокое, темное и, да, страшное. Позднейшая приписка.)

– Прости, – сказал он, когда она отвернулась, – я больше не стану делать этого при тебе.

(Кстати, насчет «совершенно так, как», что-то есть неприятное в этой фразе. Еще одна приписка поздним почерком Ады.)

Весь перекипающий, переливающийся через край состав мальчика упивался тяжестью Ады, он ощущал, как она разделяется надвое на каждом ухабе, приминая корень его вожделения, которое, он знал, ему следует сдерживать, дабы возможная протечка не смутила ее невинности. Он бы и сдался и растекся в животной нечистоте, но положение спасла обратившаяся к нему гувернантка. Бедный Ван переместил Адин задок на правое колено, притупив то, что на жаргоне пыточного застенка зовется «углом агонии». В скорбном унынии неутоленного желания он созерцал череду вразброд ковылявших мимо изб, ибо caleche катила по Гамлету.

– Никак не свыкнусь (m'y faire), – сказала мадемуазель Ляпарю, – с контрастом между великолепием природы и нищетой человеческой жизни. Взгляните на того старого decharne мужика с дырой на рубахе, на его жалкую cabane. И взгляните на эту проворную

ласточку! Сколько счастья в природе, и как несчастен человек! Что же никто из вас не скажет, как ему понравился мой рассказ? Ван?

– Получилась милая сказка, – ответил Ван.

– Получилась сказка, – добавила тщательная Ада.

– Allons donc! – возгласила мадемуазель Ларивьер. – Напротив – каждая деталь реалистична. Мы видим драму мелкого буржуа, со всеми тревогами, грезами, гордостью, присущими этому классу.

(Оно, конечно, верно; возможно, таким и было намеренье авторессы, но, – оставляя в стороне pointe assassine, – именно «реализма» рассказу, судимому по его же собственным законам, и недоставало, поскольку дотошный, считающий каждую копейку чиновник первым делом выяснил бы, – неважно как, quitte a tout dire a la veuve, – сколько в точности стоит потерянное ожерелье. Вот в чем состоял прискорбный изъян трогательного сочинения мадемуазель Ларивьер, однако юному Вану и еще более юной Аде не удалось в то время нащупать его, хоть оба инстинктивно учуяли фальшь, присущую истории в целом.)

С облучка донеслись какие-то звуки. Люсетта обернулась к Аде.

– I want to sit with you (Я хочу с тобой сидеть). Мне тут неудобно, и от него нехорошо пахнет.

– We'll be there in a moment (Вот-вот приедем), – огрызнулась Ада, потерпи.

– Что такое? – спросила мадемуазель Ларивьер.

– Ничего. Il pue.

– О боже! Сомневаюсь, что он и вправду когда-либо служил у раджи.

14

Утром следующего дня или, может быть, день спустя семейство чаевничало в саду. Ада сидела в траве и плела для собаки ошейник из маргариток; Люсетта наблюдала за ней, жуя сдобную лепешку. Почти на минуту умолкшая Марина подвигала по столешнице к мужу его соломенную шляпу; в конце концов он покачал головой, гневно глянул на солнце, гневно глянувшее в ответ, и перебрался с чашкой и номером «Toulouse Enquirer» на простую деревянную скамейку, стоявшую под росшим на другой стороне лужайки раскидистым вязом.

– Я все спрашиваю себя, кто бы это мог быть, – промурлыкала мадемуазель Ларивьер, щурясь из-за самовара (отображавшего фрагменты окружающего пространства в духе помраченных вымыслов примитивистов) в сторону дороги, видневшейся за пилястрами сквозной галереи. Ван, лежавший ниц рядом с Адой, поднял глаза от книги (одолженной Адой «Аталы»).

Рослый румяный отрок в щегольских наездницких бриджах соскочил с вороного пони.

– Это замечательный новый пони Грега, – сказала Ада.

С непринужденными извинениями хорошо воспитанного мальчика Грег вручил Марине платиновую зажигалку, которую его тетка нашла у себя в сумочке.

– Господи, а я ее даже хватиться еще не успела. Как Руфь?

Грег сказал, что и тетя Руфь, и Грейс слегли с сильным расстройством желудка: «не из-за ваших восхитительных бутербродов, – поспешил он добавить, – а из-за ежевики, которой они объелись в кустах».

Марина вознамерилась позвонить в бронзовый колокольчик, чтобы слуга принес еще сэндвичей, но оказалось, что Грег спешит на прием к графине де Прей.

– Скоровато она утешилась, – заметила Марина, намекая на смерть графа, года два назад убитого в пистолетной дуэли на Бостонском Выгоне.

– Она женщина веселая и привлекательная, – сказал Грег.

– И всего лет на десять старше меня, – подхватила Марина.

Тут внимания матери потребовала Люсетта.

– Кто такие евреи? – поинтересовалась она.

– Отпавшие христиане, – ответила Марина.

– А почему Грег еврей? – спросила Люсетта.

– Почему-почему! – сказала Марина. – Потому что родители у него евреи.

– А его дедушка с бабушкой? А arriere [44] дедушка с бабушкой?

note 44

Раньшие (фр.).