Адамантовый Ирмос, или Хроники онгона
Шрифт:
– И вы, поэтому сжигаете свою рукопись, многоуважаемый? – поджал губы Никита, совсем как в меру вредная пожилая старушонка. – Считаете, что только так сможете обратить человека к вере в добро, оставить агрессивность, страсть наживы, поклонение Золотому Тельцу и обессмертить своё имя, слиться со Вселенной?
– Опять писателей обижаешь? – шепнул ему кто-то в левое ухо. – Неужели не научился и не желаешь расстаться с бестактностью?
Никита покосился. Ну да, кому же исполнять роль шибко мудрого наставника, как не Ангелу? Он появился за спиной и с левой стороны, то есть ошуюю, как говорили в старину.
– А что я такого, собственно, сказал? – если
– Вот-вот! Он и меня достал! – выглянул из-за камина вездесущий подсолнух. – Ходют тут, понимаешь, распоряжаются всякие… А я, между прочим, для народа писал свою книгу, значит, и жил только для народа…
– Потише, любезный! – оборвал его воркотню Ангел. – Здесь люди знакомятся, коллеги, можно сказать. Так что не путайся под ногами. Ты совсем из другой оперы.
Подсолнух хрюкнул, но послушно убрался за камин.
– А что бы вы, Николай Васильевич, посоветовали моему молодому другу? – заботливо поинтересовался Ангел. – Смею рекомендовать его вам, как неплохого писателя… в будущем. Правда, и сейчас у него кое-что выходит, но кое-что – это не пища для ума, Вспомните вашего «Ганца Кюхельгартена». Вы примчались покорять столицу, написали сущую дребедень и ждали, что Петербург ринется читать и перечитывать ваш опус. Ан нет! Такие проколы пользительны для всех пишущих, иначе звёздная болезнь тут же искалечит и уничтожит ещё неродившегося писателя.
Сидящий у камина обернулся к Никите, при этом голова его вытянулась из широкого атласного воротника халата, словно шляпка гриба на тонкой ножке. Глаза озорно сверкнули, а на шее обозначился кадык, время от времени дёргающийся в отпущенном ему пространстве. В таком виде Гоголь выглядел также диковинно, как и его нашумевшие произведения.
– Что сказать?.. – писатель снова втянул голову в плечи, обернулся к камину, принялся привычно и проворно орудовать в нём короткой кочергой, – … пока не добудешь медным лбом и не завоюешь силою в душу несколько добрых качеств – мертвечина будет всё, что напишет перо твоё, и, как земля от неба, будет далеко от правды. [39]
39
Н. В. Гоголь, «Духовная проза».
Он немного помолчал. Потом снова как-то странно глянул на Никиту и этот косой взгляд глубоко посаженных глаз, брошенный как бы украдкой, блеснул неподдельной беззлобной насмешкой.
– А рукопись не жалей, – кивнул он на чёрное кружево с малиновой искрой по краю – всё, что мне осталось от уничтоженного сочинения. – Не надобно жить тому, что не живёт. Да вот, извольте сами взглянуть.
Глава 10
Никита почувствовал, что стал стремительно уменьшаться, чуть ли не до размеров Пушкинского Гвидона, превратившегося в комара. Но в его сознании, конечно, всё происходило по-другому: человек в кресле и камин вдруг стали непомерно расти, превратились в мифические космические горы, не воспринимаемые как что-то живое, реальное. Ничто непомерно большое в непомерно огромном недосягаемом пространстве не воспринимается за живое существо. Так, например, муравей не воспринимает человека, как нечто существующее на земле. Для любого жителя этой цивилизации всё то, что не вмещается
Реальным для Никиты оставался только огонь, занявший пространство от горизонта до горизонта. А по другую сторону, за спиной, как бездонная пропасть, зияла пещерной пустотой ночь. Оказавшись на грани огня и ночи, Никита сам почувствовал себя этой гранью, разделяющей грех и благодать, день и ночь, жизнь и смерть.
Ведь человек всегда являет собой две стороны одной монеты. И многое зависит от него, потому что окружающее пространство всегда реагирует на то, в каком состоянии и каким страстям подвержен человек. Если люди воспринимают природу, как живое существо, то и для неё человек остаётся личностью. А если он мнит себя великим пупом земли или властителем Вселенной – то всенепременнейше им и останется, только неживым, не мыслящим, вместе с постаментом, если не сказать хуже.
В какое-то мгновение Никита почувствовал, что неимоверная сила поднимает его, несёт навстречу пылающему горизонту, туда, где посреди ритуальной огненной пляски раскинулся рутинный чёрный материк сгоревшей бумаги, как что-то уже очень банальное, надоевшее. Навстречу из ставшего огромным камина неслись в небо спиралевидные потоки, вспыхивающие искры которых постепенно увеличивались на взлёте.
Никита вдруг понял, что он превратился в крохотного мотылька, уменьшающегося ещё и ещё при спуске на почти сгоревшую в камине рукопись. А всё, что параллельным потоком поднималось оттуда, наоборот увеличивалось, принимало размеры и статус окружающего пространства. Наблюдение этого эффекта было воистину увлекательным, если бы сам наблюдатель не попал в струях времени на роль подопытного кролика.
Сразу вспомнились фантастические изыски на подобные темы русских писателей, которых эта тема затрагивала на протяжении веков. Но, судя по тому, что временной поток забрасывал его в камин, на клочки ещё недогоревшей рукописи, то по «Стране дремучих трав» Никите побродить не светило.
Более того, надо было постараться увернуться от языков, жадно пожирающих вторую часть «Мёртвых душ». Скорее всего, Гоголь именно этот роман сжигал на фоне возлюбленной им степи. Хотя… хотя именно этот поступок мог стать на все века его «идеей фикс». Не ему одному очищение огнём казалось панацеей от всех человеческих ошибок и проколов.
Впереди до самых краёв горизонта раскинулся огромный Чёрный материк, который в действительности был полем сгоревшей бумаги. Где-то в подсознании этот образ никуда не исчез, но перед глазами предстала безжизненная пустыня, где ветер лениво валял чёрные дюны, перегоняя песок с места на место. Небо здесь было ярко-жёлтого, даже лимонного цвета, по которому временами пробегали красные разряды очень похожие на пылающую спираль электрообогревателя.
Если бы Никита не помнил своего падения по спиралям времени в жерло камина, то, очень возможно, поверил бы в какую-то другую планету. А что! Ангелу ничего не стоило зашвырнуть гостя хоть к чёрту на кулички, хоть в другое измерение или в какую-нибудь иную цивилизацию.
Другая планета?
Другая жизнь?
Эти мысли показались Никите вначале немного дикими, потому что, какая другая жизнь может быть на клочках почти уже сгоревшей рукописи? Пусть параллельные миры существуют как страницы одной книги, а человек – буква этой страницы, путешествующая из строки в строку. Но та же буква в другом слове, тем более на другой странице, станет совершенно не такой, как была раньше, и всё те же одинаковые буквы алфавита, на самом деле оказываются совершенно разными.