Адаптация

Григорий Григорьевич не боялся никого. Ни покойного государя, ни Третьего отделения, ни Совета Имперской Безопасности, ни даже самого черта. И вздумай тот наведаться в гости, стуча по полу железными копытами — так же и ушел бы обратно к себе домой в Преисподнюю.

Это если было бы, чем уходить.

Детство, проведенное в семье цыганского барона, да еще и в роли нелюбимого отпрыска, нагулянного абы где младшей дочерью, давным-давно приучило к мысли, что в этой жизни все и всегда приходится выгрызать зубами. И обычно у

тех, кто вовсе не стремится поделиться даже самой малостью. Драться приходилось чуть ли не каждый день: сначала кулаками, потом всем, что попадется под руку, а где-то лет этак с двенадцати — пуская в ход неожиданно проснувшийся Дар. Который наверняка смог бы проложить путь к самым вершинам нехитрой иерархии рассеянного по всей Империи народа, не распорядись судьба иначе.

Григорий Григорьевич не боялся никого.

Но были те, кого он уважал. И первое место в этом весьма коротком списке раз и навсегда занял отец, старший в роду Распутиных. Тот, кто однажды дал уже великовозрастному отпрыску все, о чем никто из ромалэ не смел даже мечтать. Не только деньги, автомобили и женщин, которых у хваткого двадцатитрехлетнего парня и так имелось в избытке, а нечто большее. Настоящую семью, положение, титул и, что куда важнее — свою фамилию, открывшую двери в высший свет столичного общества.

Старик просто взял и подарил все это буквально в одночасье, от всей широты отцовской души — и наверняка так же легко мог и забрать.

И именно поэтому Григорию Григорьевичу, шагавшему от машины к ветхой усадьбе, было весьма тоскливо на душе. Слишкому уж много ошибок он совершил за последние полтора месяца, слишком много дел не довел до конца — или довел так, что оно вполне могло и не стоить затраченных сил и ресурсов.

— Добрый вечер, ваше сиятельство. — Плечистый парень, куривший на лавке у крыльца, поднялся навстречу. — Вас ждут или?..

— Уйди с дороги!

Еще будет тут всякая шелуха спрашивать… Григорий Григорьевич здесь, может, и не хозяин, но прямой наследник. И уж к себе в родовое имение пойдет, когда сам захочет.

Старый дом встретил скрипом ступеней и тоскливым завыванием ветра где-то на чердаке. Будто пытался предупредить — отец не в духе.

Старик давно уже мог бы прикупить себе имение поближе к городу, но почему-то предпочитал эту старую развалину. Она то ли напоминала ему о молодости, проведенной в далекой Тобольской губернии, то ли просто удачно стояла на отшибе — подальше от чужих глаз. Григорий Григорьевич уже давно догадывался, что не все из того, чем занимался отец, пришлось бы по нраву столичной знати, но предпочитал не задавать лишних вопросов.

Даже теперь, когда этих самых вопросов стало куда больше, чем раньше.

— Ну, давай рассказывай.

Отец даже не поздоровался. И не обернулся, когда у него за спиной скрипнула дверь. Будто и так знал, кто пожаловал в гости. Худая сгорбленная фигура продолжала стоять у окна, опираясь на клюку, рассматривая темноту за стеклом.

— Ну… пробовали сработать, как сначала собирались, — осторожно заговорил Григорий Григорьевич. — Потом ударили сверху и сразу с улицы пошли, чтобы…

— Да это можешь

и не говорить! — Отец с явным раздражением махнул рукой. — Уж новости-то я без тебя посмотрел. Лучше объясни — почему нормально не сделал.

— Да там гардемарины на каждом углу. Наши еще вчера прощупали — не подберешься. И на окнах Конструкты в четыре слоя, такое стекло даже крупным калибром не прошибешь. Ну и пришлось…

— Пришлось ему, — проворчал отец. — Вот в кого ты у меня такой дурак, Гриша? В мать, не иначе — другие-то дети нормальные.

— Вот других бы и просили.

Григорий Григорьевич уже не мог скрывать раздражения. И огрызнулся, хоть и опасался отцовского гнева даже больше, чем визита полиции или Одаренных агентов Третьего отделения.

Фигура у окна развернулась. Так быстро, что длинные полы темно-коричневый шерстяной кофты взметнулись, как крылья у ворона.

— Ты! — рявкнул отец. И вдруг заговорил втрое тише, будто устыдившись собственной злости. — Ты меня прости, Гриша… Осерчал.

— Да ладно. — Григорий Григорьевич осторожно покосился на початую бутылку водки на столе. — Ничего…

Старший Распутин пил нечасто. Точнее даже сказать — вообще почти не пил, разве что в самых исключительных случаях. И если уж дело дошло до стакана, значит, не просто так.

— Иди сюда. — Отец захромал вперед, стуча по полу клюкой. — Иди, кому говорят, дурья твоя башка.

Григорий Григорьевич послушно шагнул вперед и чуть наклонился, чтобы обнять родителя. И в очередной раз поразился худобе и легкости немощного стариковского тела. Они не виделись всего несколько дней, но за это время отец, казалось, успел еще сильнее высохнуть.

И еще сильнее зарос — борода и длинные седые волосы, свисавшие слипшимися прядями, выглядели так, будто их не только давно не стригли, но и не мыли уже с неделю. Неудивительно: старик и трезвым-то не слишком любил, чтобы к нему прикасались, а сейчас и вовсе мог ненароком убить.

В такие дни вся прислуга в усадьбе обходила его стороной, и не помогали ни угрозы, ни десятирублевые купюры, которые Григорий Григорьевич в каждый свой приезд щедро раздавал всем горничным до единой.

— Ты не подумай — мол, старый пень сдуру ругается. — Отец отступил на шаг и с кряхтением опустился на стул, кое-как вытянув больную ногу. — Дело-то, Гриша, серьезное. И спросят с нас с тобой, непременно спросят. И за вчерашнее, и за больницу в Пятигорске еще… Ты зачем опять устроил?

— Спешил, — вздохнул Григорий Григорьевич. — Мне доложили, что девка на месте, даже фото прислали — танцует. Ну, я думал…

— Думал… Ты как пацан, которому спички дали. Тут спалил, там спалил… А девка-то жива! — Отец поднял скрюченный палец и потряс. — И ее теперь так спрячут, что не достанешь.

— Достанем. — Григорий Григорьевич сложил руки на груди. — Если надо, хоть в Зимний за ней придем.

— Нет уж, хватит с меня! Возьмем, придем… С Лизкой я как-нибудь сам теперь разберусь. Ты мне, Гриша, лучше вот что скажи. — Отец прищурился и чуть склонил голову набок. — А вы в Пятигорске точно все сожгли? Не мог пацан уцелеть как-нибудь?