Адаптер
Шрифт:
– Твоя любовь способна искупить ее грех, но она доведет тебя до ада. Знаешь ли ты об этом?
– Да, знаю. Я все знаю, – Беджан, не отрываясь, смотрел на пламя свечей, если бы он взглянул на патриарха, то увидел бы, что голограмма смотрит туда же, не мигая и не дыша. – Я хочу, чтобы она стала свободной.
– Но ее свобода будет стоить многих жизней. Понимаешь ли ты это, готов ли ты взять их на себя?
– Нет, не готов. К этому нельзя быть готовым. Нет большей лжи, чем забота обо всех.
– Ты прав, и ты ответишь за свои грехи, а они за свои. Мы все ответим за все. Ты видишь меня, как и те, кто пожелает видеть. Таких немного, и их становится с каждым годом все меньше. Как ты думаешь, где я и кто я?
– Могу ли
– Ты можешь говорить честно, не боясь, что сказанное тобой дополнит твое дело. Многие не знают, но реформация церкви по-настоящему завершила создание тайны исповеди. Думаю, тебе знакомо понятие кольцевой записи и логический разрыв кольца? Вижу, что ты знаешь об этом. Остается понять для себя, веришь ли ты себе, боишься ли ты себя.
– Не знаю, – честно ответил Беджан. – Я могу и так сказать, без страха или раздумий. Я об этом много думал и знаю, что вас после смерти воссоздали, внедрили ваше цифровое Я в это здание, где вы существуете вот уже много десятков лет.
– И откуда я не могу выйти или просто исчезнуть, – кивнул патриарх. На его морщинистом лице появилась улыбка радости, что его понимают.
– Наверное, раньше бы это назвали Чистилищем, но, по-моему, это настоящий Ад.
– Ты прав, и ты первый, кто это понял. Я вижу твой путь, как ты из третьего круга поднялся до самого верха. Ты потерял свою семью, твой род уничтожен. Ты сам выбрал путь оскопления и отрезал будущее от себя. Твоя воля, ведущая к выбранной цели, приведет тебя в Ад, и он настанет еще при жизни.
– Я знаю, и я не готов к этому. Но я не отступлю.
– Пока это лишь обещание самому себе. Не клянись именем Бога, будь честен перед собой, и тогда будешь честен перед Богом. Твоя ненависть даст тебе сил, а твоя любовь спасет тебя.
Патриарх склонил голову и исчез. Это произошло в тот момент, когда в храм вошли полицейские. Они быстро перекрестились и направились к Беджану. Он следил за ними периферическим зрением, не сводя глаз с пламени свечей, видя в подрагивающем огне Мару и ее детей, мальчика и девочку, двух чудесных малышей, так похожих на нее, но никогда не видевших мамы. Едкая горечь разлилась по его сердцу, отчего перехватило дыхание, и он глухо вздохнул, отгоняя от себя слезы. Мара не знала ничего о своих детях, чистая и невинная, лишь донор в подлой игре.
Полицейские склонились в почтительном поклоне, выполнив нужный ритуал перед высоким лицом. Когда-то давно так кланялись вельможам в древних странах, и глубина поклона зависела от статуса, перед императором положено было падать ниц, прямо в грязь.
– Нам поручено сопроводить вас до дома Правительства. Простите, что помешали вам, но у нас приказ, – почтительно, не тихо и негромко произнес полицейский с тремя полосками на погонах. Беджан никак не мог запомнить их звания, просто считая полоски и деля их по цветам, чтобы обращаться к нужному чину, не оскорбить его разговором с подчиненным.
– Я уже закончил. Идемте, я готов, – спокойно сказал Беджан. Хотелось проверить свой рейтинг, не обманул ли его патриарх, но этого не следовало делать прямо сейчас, не при них. Он все узнает, когда начнется заседание, и система выдаст всю информацию на терминал. Падение рейтинга не хуже, чем рост, ведь он мог стать выше министра. По его лицу пробежала незаметная тень усмешки, на вид он оставался бледным и напряженным, как и положено было скорбящему.
7. Череп
Белая кость, абсолютный все отражающий цвет, обратная сторона ночи. Нет ни запаха, ни вкуса, ни оттенков, только кривое пулевое отверстие возвращало в несовершенную действительность. Пуля вошла под неправильным углом, нарушив симметрию и расколов гармонию на жесткие части. Если ударить по
Лиз, не моргая, смотрела на череп, положив голову на ладони. Иногда ее глаза закрывались, и она проваливалась в короткие сны, после которых она долго не могла придти в себя, понять, где она и кто, заставить себя подняться со стола и размять затекшие руки. Поясница превратилась во что-то инородное, вделанное в нее неумелой рукой. Как бы она не садилась, не двигалась, вся нижняя часть мешалась, и Лиз ложилась на стол, чтобы смотреть в мертвые глазницы, угадывать слова в раскрытой хищной пасти, потерявшей несколько мощных зубов. Удав был стар, как и его хозяин, и в черепе Лиз видела отца. Нет, она не могла вспомнить лицо отца, как не могла вспомнить лица брата и матери. Она помнила, что в каждом из них она видела отца, его звериный оскал, резкость черт, придававших весомости, пугавших других. Страх – вот основная его черта. И это был не только страх, который он вселял в ума и души, но в первую очередь это был его страх, заставлявший бить первым, не слушать и не желать понимать никого, кроме себя, кроме своего страха.
Его черты были и в ней. Лиз вставала и подходила к зеркалу. Вот он, тот же оскал, когда она думает о семье, о клинике. Она пыталась повторить, показать зубы, чтобы глаза налились холодной ненавистью, и не могла, растворяясь в смехе. Она смеялась над собой, смеялась над ними, если бы она знала мир, то смеялась бы и над ним. Лиз вдруг поняла, что ничего не знает, кроме отцовского дома, дороги до клиники, натянутости вежливых улыбок, загородных резиденций для лиц первого круга, обнесенных двенадцатиметровыми заборами с вышками, клирингового центра, где она должна была работать. Мысль о работе или миссии, как называл это отец, вводила Лиз в острое болезненное состояние, переходящее в приступ паники и удушья. Она уже слишком много знала о себе, и что-то в ней противилось этому знанию, сопротивлялось, угрожало. Глядя на череп удава, раздавившего отца, как собаку, она находила в себе осколки памяти, коловшие в самое сердце – она уже знала это раньше, она все знала и забыла. Или ее заставили забыть?
Лиз села за стол и уставилась на череп. Перед ним лежала короткая записка от Беджана, он и раньше писал ей такие записки, она вспомнила, где они хранятся в их доме. Лиз улыбнулась сама себе, уверенная, что никто не сможет их там найти, кроме Беджана. Она взяла записку и перечитала несколько раз. Беджан писал красивым мелким почерком, коротко и без эмоций. И все же в наклоне букв, в порядке слов и цвете бумаги Лиз чувствовала его волнение. Она боялась признаться себе, отгоняла от себя эти чувства, вспоминая и заново обретая непонятную близость к этому человеку, которого она совсем не знает. Или не помнит? Одно Лиз знала точно – он любит ее, она вспомнила об этом, когда получила письмо и череп. Никто больше ничего не писал ей, не сообщал о смерти отца. Первым и единственным, до письма Беджана, был робот-следователь, принесший свои соболезнования и предложивший помощь, доступ к препаратам. Но Лиз ничего не почувствовала, узнав о смерти отца. Даже радости не было, только одна сплошная пустота. Ей было все равно, и, наверное, отец этого и боялся в ней, зная, что Лиз все равно: жив он или мертв.
«Дорогая Мара,
Вот уже шестнадцать дней я не видел тебя, не слушал твоего молчаливого разговора. Я должен сообщить тебе о смерти Ата. Поплачь о нем, отбросив все из своего сердца, оставив его чистым. Я знаю, что внутри тебя, и оно как солнце всегда озаряло мою жизнь. Никто не заслужил такой жестокой и мучительной смерти, но каждый из нас сам шьет себе саван и готовит костер с самого рождения.
Церемонию мы проведем без тебя. Эмир и твоя мать слишком убиты горем, так что позволь мне отдать последние почести Ата. Наш дом осиротел, и он останется пустым навсегда, пока ты не вернешься.