Адмирал Де Рибас

Сурилов Алексей

Заточение Валдомирской в монастырь. Бегство

В понедельник князь Голицын был во дворце с утренним докладом. Государыня встала рано, просматривала депеши от агенций Российского двора за границей, входящие бумаги от зарубежных правительств и принимала по ним решения.

После просмотра бумаг князь Голицын был принят первым, за важностью его доклада.

– Что наша бродяжка?

– Одну и ту же сказку твердит, ваше величество: она-де дочь государыни Елизаветы Петровны. Упорствует в самозванстве.

– Что обо мне?

– Ваше величество… Увольте, государыня, язык не поворачивается сие сказать. Одно произнесение подобных слов дыбы и плахи достойно.

– Что сказывает о замыслах Алешки Орлова? Не примерялся ли он к короне? Не чаял ли стать Алексеем II с той разницей, что первый был Тишайшим, а второй стал бы Предерзостным? Их Орловская порода весьма горластая.

Или, быть может, полагал достаточным удовлетвориться былым положением при мне братца его Григория? Но Алешка не таков, наглости у него поболее станет. Одно ясно мне, князь, не ради удовольствия и похоти кобелиной он затащил ее на борт «Исидора», хоть должно быть и это к делу пришлось. Писал ты мне в рапортиции, Александр Михайлович, что бродяжка весьма немощна. Каково было ей управляться с таким, прости Господи, боровом? В нем, небось, одного весу не менее десяти пудов будет. Он-то ведь, когда чует женщину становится сущим зверем. Несмотря на мои отношения с братцем его Григорием, он меня пытался в постель увлечь. Но, слава Богу, сия участь меня миновала. Укажи, Александр Михайлович, чтобы ни в Петербург, ни в Москву он не смел казать глаза его бесстыжие, неблагодарный. В отставку его немедля. Ни к армии, ни к флоту, ни к государственным занятиям Алешку более не допускать. Пускай в деревне безвыездно мается. Благо бабья в деревнях достаточно. Утешится кобель. Должно также учредить над ним строжайшее наблюдение от полиций. Ежели он, Алешка Орлов осмелится на колобродства, немедля о том сообщать мне для принятия мер к пресечению их и к примерному наказанию не только заводилы, но и соумышленников его, не глядя на лица.

– Что бродяжка сказывает о польских смутьянах?

– Путанно свидетельствует. Ежели Орлова она порицает и обвиняет в измене и гнусном коварстве, то польских смутьянов почитает верными приспешниками в ею задуманной крамоле. По всему видно, ваше величество, что не жилица она. Петербург ей климатически не показан, а сырые казематы Петропавловской крепости – и того более.

– Гляжу я на тебя, князь, и думаю: Уж больно жалослив ты. Не взять ли тебе бродяжку в дом свой? Авось скорее после жеребца, каков Алешка Орлов, оклемается.

– Помилуйте, ваше величество, все помыслы и дела мои обращены к служению престолу.

– Самозванку отдать в монастырь. Пусть искупает крамолу свою не только страданиями, но и покаянием перед Господом. Заточение бродяжки в монастырь и государству, и Богу угодно. Государство этим избавится от возможной смуты с насилиями и человекоубийством, а Господь примет милосердие наше к бродяжке как дело ему угодное. Прикажи, князь, отправить бродяжку в Ново-Спасский монастырь. Игуменья там известна смирением и богословской ученостью, а также знанием французского языка, ибо бродяжка по-русски не говорит. Укажи, князь, на волю мою упомянутой игуменье употребить всевозможные старания, чтобы секретная узница только с ней отношения имела.

– Будет исполнено, ваше величество.

– Игуменье беседы с узницей иметь только о спасении души грешницы. Мне сказывали, что особа эта из знатной фамилии: то ли княжна, то ли баронесса. Несчастная любовь, коварство, разбитое сердце, то ли еще что в этом роде. Впрочем пока стоит этот мир – будет любовь, будет и коварство, будут и разбитые сердца. Баронесса оставила свет. Эта история достаточно нашумела, стала известной при дворе и нам, князь. Баронесса прекрасна. Я думала, что молодое создание будет в обители недолго. Ведь мы – женщины – королевы, баронессы, статс-дамы, фрейлины и горничные, князь, мы терпеть не можем строгости и отсутствие мужского общества. Баронесса сошла с ума или святая, именно поэтому, князь, мы определили местом заточения опасной преступницы Ново-Спасский монастырь. Баронесса сделает и бродяжку сумасшедшей или святой. И в том, и в другом случае самозванка сделается для нас безопасной. Ступай, князь, исполнять нашу монаршью волю.

В почтовом дилижансе под крепким конвоем Валдомирская была привезена в Ново-Спасский монастырь и помещена в маленькую келью с высоко поставленным окошком, выходившим на пустырь. Пол кельи был из ноздреватого камня, стены – из некрашенного, потемневшего от времени дерева. В келье была узкая кровать, два табурета и крепко сколоченный стол. Валдомирская как вошла в келью в крестьянском кожушке так и бросилась на кровать лицом вниз, в подушку. Ее плечи дрожали, она рыдала – заброшенная всеми, насильно определенная сюда, чтобы заживо стлеть.

По дороге от Петербурга она глядела с кибитки на унылые леса и низко нависающие свинцовые тучи. Все вокруг разительно отличалось от высокого лазурно-голубого неба в живописной Италии. Она крепилась, чтобы конвойный офицер не видел ее слабость и охватившее ее отчаянье, когда вот так ее несла страшная сила

навстречу недоброй судьбе. Оставшись одна в келье, она дала волю слезам и плакала пока верх не взяла усталость от долгого и трудного пути, пока не пришел тревожный сон. Пришли и сновидения. Ее опять уносила кибитка, рядом с ней сидел, однако, не мрачный офицер, а верная Франциска. Служанка кутала ее в теплые шали и Лиза казалась себе девочкой. В дрожащей дымке далей встал замок. По мере приближения она все более отчетливо воспринимала его высокие куртины, бастионы и возвышавшуюся над всем цитадель. Замок окружал ров, вода в нем была затянута тиной, тронута гниением. Ров исторгал зловоние, отчего Валдомирская проснулась. Оглядевшись вокруг, она обнаружила себя в монастырской келье и поняла, что неприятный запах проникает в келью через окошко, выходившее в пустырь. Глаза ее вновь смежились, и она вновь погрузилась в сон. Стены замка были сложены из бута, почерневшего от времени, полы были покрыты звериными шкурами. Старый француз здесь учил ее приседаниям, поклонам и танцевальным движениям. Это было ее далекое, невозвратно ушедшее детство с заботливыми, но таинственно удаленными от нее маменькой и папенькой. И вновь экипаж, перестук колес, топот копыт, игрушечные домики вдоль дороги, зеленые луга и череда черно-белых коров, окруженная мохнатыми собаками, и пастушок с длинной палицей. Все было прелестно: и синее небо, и яркое солнце, и коровы на зеленом лугу, и маленький пастушок с большой палицей.

Наступившее пробуждение вернуло Валдомирскую в холодную мрачную келью. Над ней стояла высокая монахиня с отрешенным лицом и потухшими глазами.

– Я – мать Надежда, – сказала она, – игуменья монастыря. Каждый входящий сюда не теряет надежду о спасении души, отягощенной грехами. Ты, несчастная, грехов имеешь более иных злодеев. Ты покушалась на державу и была близка к тому, чтобы вызвать в ней смуту. Нынче ты вся погрузилась в печаль свою, жизнь тебе опротивела и ты склонна говорить только о горестях своих. Наперед скажу тебе, несчастная, меня не обвиняй, не ищи во мне пороки, не борись со мной. Для спасения души твоей я стану вызывать в тебе презрение к прежним делам разума и рук твоих, ко всем, окружавшим тебя нечестивцам. Они месили тебя подобно глине для достижения своих греховных целей. Если разум твой просветлеет, если ты одолеешь пороки свои, изгонишь из души своей скверну и будешь тверда в смирении и в прочих добродетелях, то забудешь горе свое и будешь вспоминать о нем как о воде протекшей. Жизнь твоя оттого просветлеет как благоденственное утро и станет ясной как полдень и обретешь ты спокойствие и надежду на милосердие к тебе Господа нашего. Пойми, несчастная, что тебя сотворила Его рука, что от Него душа всего живущего и дух всякой человеческой плоти. У Него премудрость и сила. Кого он заключает в темницу, тот помимо воли Его не освободится.

– Где я нахожусь и кто вы, сударыня?

– Ты в святой обители определена сюда для приуготовления к постригу?

– Я желаю умереть или жить, но не заживо гнить. Я молода и хороша собой, меня окружали дерзающие мужчины, гордые принцы и храбрые солдаты. Миг моих желаний побуждал их на подвиги, ласкающий взгляд моих очей был им наградой. Мне открыт был мир: Персия, Турция, Франция, Германия, Италия, города и нивы, лагуны морей и полноводные реки, дворцы и замки, балы и маскарады… Что в своей жизни видела ты, святая мать? Может ли иступленная молитва, обращенная к тому кого не видим, чей голос не слышен, заменить жаркую любовь, крепкие объятия, нежные поцелуи, истому обладания, дающею тебе усладу, не сравнимую ни с чем, сила которой возрастает от ласкательных слов, наполняющих уши твои. От этого разум твой, очи твои и уста, грудь твоя, живот и чресла погружаются в блаженство. Испытала ли ты, святая мать, что было дано мне? Красота и молодость есть чудо из чудес, но чудо преходящее. Жизнь наша быстротечна. Черты лица нашего, как бы ни были они дивными, увядают и покрываются морщинами, глаза тускнеют, упругое чистое тело становится дряхлым, покрывается скрытыми под кожей сгустками крови и коростой, утрачивают былую прочность наши кости. В старости мы исторгаем из тела нашего зловоние и вызываем отвращение, теряем влечение к земным радостям. Жизнь, вошедшая в нас бурным потоком, угасает и мы превращаемся в прах.

Валдомирская умолкла. Губы игуменьи Надежды были плотно сжаты. Взор ее был совершенно особенный, ранее Валдомирской ни в ком невиданный. В нем отражалось не то, что было сказано Валдомирской, а скорее сложившийся настрой в загадочной душе игуменьи. Валдомирская этим была удивлена и озабочена. Воистину дьявольское умение ее увлечь хоть кого силою искусительного слова открывало ей души самых разных людей по характеру и положению в обществе, склоняло их к ней и обращало в ее веру. Было, однако, похоже, что душу игуменьи слова Валдомирской не тронули.