Адмирал Колчак
Шрифт:
Сыроедов сдернул с худого крестца брюки, дальше они сами сползли с ног на пол. Обут он был в разношенные американские ботинки, которые в Екатеринбурге, где делал остановку, выменял на кусок сала.
– Раздеваться-то зачем? – подал голос из угла господин в шубе с котиковым воротником, по виду эсер. – Там же холодно.
– Мы вам дадим другую одежду, казенную. – Бабосов не удержался от усмешки. – Тепло будет.
Не думал, не гадал Сыроедов, что попадет в такую молотилку – пришел в земельный отдел к своей родственнице Вере Ермолаевой и угодил в облаву. Сыроедов остался один-одинешенек,
Сбросил с себя ботинки, нагнулся, вытащил из кармана бушлата серебряный «брегет», положил сверху:
– Не раздавите, ваше благородие!
Вера сидела в углу и плакала. Сыроедов ничего не сказал ей, лишь вздохнул и шагнул к выходу.
Под лопатки ему ткнулся холодным жестким концом стек Бабосова:
– Быстрее!
Сыроедов шагнул на палубу. Первое, что бросилось ему в глаза, – растекшееся пятно крови, уже застывшее на морозе, и огромный казак с блестящими кошачьими глазами, державший в руке колотушку.
– Вашего адмирала, Колчака Александра Васильевича, я знал, когда он еще лейтенантом был, – неожиданно звонко выкрикнул Сыроедов, в следующий миг сорвался, скрючился в кашле, Лукин навис над ним, загудел обеспокоенно, не зная, как подступиться к этому человеку со своей огромной колотушкой.
Сыроедов – и без того маленький, мускулистый, колченогий – стал совсем маленьким. Выбухав на ладонь несколько кровяных лепешек, он стряхнул их на палубу и выпрямился.
– Так что передайте Александру Васильевичу низкий поклон и благодарность от кавалера трех Георгиевских крестов, унтер-офицера первой статьи Сыроедова. Пусть вспомнит, как я его выхаживал, когда он заболел...
Договорить Сыроедов не успел – Лукин изо всех сил, с размахом огрел его колотушкой, от удара у Сыроедова раскололся череп, изо рта выбрызнула кровь, и он полетел за борт ледокола.
Последней на палубу «Ангары» вывели Веру Ермолаеву. Ее трясло. Вера обхватила себя руками за плечи, произнесла промерзлым, едва слышным голосом:
– Что же вы делаете, господа? Что вы делаете?
Ни к каким партиям, как и ее двоюродный брат Сыроедов, она не принадлежала, ни в какие бомбистские либо партизанские игры не играла – попала в расстрельный список за компанию, как это часто бывает у нас на Руси.
Через минуту не стало и бывшей служащей земельного отдела Веры Ермолаевой.
А в кают-компании ледокола трое ординарцев проворно накрывали стол. Было шампанское, для любителей «остренького» – американский спирт и китайская женьшеневая водка, был омуль-слабосол, пельмени, сваренные в кедровом масле, рассыпчатая картошка и свежая стерлядь.
Тяжелый рабочий день подходил к концу. Были уничтожены все, кого взяли на борт, – тридцать один человек. Все, как пометил у себя в бумагах Черепанов, – заговорщики. Шестеро из них – большевики.
На деле же среди убитых не было ни одного большевика. Полковник Сипайло, который в казнь не вмешивался,
– Вещи можете забрать себе. Это ваши трофеи, господа.
Бабосов издали указал стеком на «брегет», лежавший поверху одежды Сыроедова:
– Эти часики – мои. В память об их владельце – кавалере трех Георгиевских крестов.
– Что за кресты? – нахмурился Сипайло.
– А-а, не обращайте внимания, – Бабосов небрежно махнул стеком, – прошел тут у нас чистилище один морячок... Знакомством с главкомом войск хвастался.
Полковнику Сипайло сделалось смешно:
– Вот мы его по распоряжению знакомого главкома и ликвидировали. Чтоб больше не хвастался знакомством.
Ценностей набралось много, все разделили поровну, «по-братски».
Ординарцы расстарались – стол накрыли на двадцать пять человек. Пили уже в поту – «Ангара» пришвартовалась к отдаленному причалу и потушила ходовые огни, оставив лишь один тусклый огонек на макушке короткой железной мачты – сигнальный. Наконец-то под днищем и бортами «Ангары» перестал раздаваться противный хруст льда.
Капитана ледокола Базилевского также пригласили за стол, матросов выпустили из машинного отделения и угостили водкой – каждому по шкалику. Тем, кто плохо себя чувствовал, дали по второму.
Ждали командующего Иркутским военным округом генерала Скипетрова. Тот приехал без пятнадцати минут двенадцать ночи, продрогший, озабоченный. С ходу выпил полстакана водки, закусил ломтиком нежного омуля, пожаловался:
– Чехи красных обормотов удержать никак не могут, сдают им станции. А Каппеля к железной дороге почему-то не пускают. Владимир Оскарович точно бы накостылял красным по шее.
Штабс-капитан Черепанов подсунулся к нему с бутылкой холодной водки:
– Ваше высокопревосходительство, отведайте теперь китайской. От нее мужское достоинство стоит, как маршальский жезл, вытащенный из сержантского ранца.
Генерал захохотал:
– Ну вы и даете, Черепанов! Не ожидал-с! За наши маршальские жезлы, – произнес он громко и залпом осушил еще полстакана. Глянул в посудину, будто проверял, не осталось ли чего на дне, вновь протянул штабс-капитану: – Наполните-ка!
Тот послушно выполнил приказ. Генерал поднял стакан, лицо его сделалось торжественным.
– Пью за победу нашего оружия, господа, за то, чтобы мелкие неудачи не портили общую картину... Россия должна быть свободной. За свободную Россию!
Офицеры дружно рявкнули «Ура!», полезли друг к другу целоваться, а штабс-капитан шваркнул хрустальную стопку – из стаканов пили только те, кто хотел, это считалось фронтовым шиком – о железный пол кают-компании:
– Чтобы сказанное сбылось!
В Омске продолжали бушевать метели. Колчак принял документы, пришедшие в Омск из Иркутска, от генерала Скипетрова, усталым взглядом пробежался по приговору, по списку, составленному Черепановым, где шесть фамилий были помечены красным карандашом – большевики! На фамилии Сыроедова глаза его не задержались, проскользили мимо, и адмирал отложил бумагу в сторону.