Адмирал Колчак
Шрифт:
Наверное, это и не армия уже была.
Колчак находился недалеко от истины: под началом Войцеховского находилось не более семитысяч человек, около половины из них были больны, но и больные, они готовы были следовать за своим командующим. Обмороженные легкие, тиф, лица, с которых страшными черными скрутками слезала кожа, ампутированные ноги, нечеловеческая усталость – вот что представляла из себя к той поре армия Каппеля.
А в районе Иркутска только одних партизан собралось шестнадцать тысяч плюс регулярное красное войско – Пятая
Слух о том, что Колчак будет расстрелян, прошел по заключенным еще пятого февраля – об этом из камеры в камеру передавали перестуком-морзянкой, вполне возможно, кто-то пробовал достучаться и до камеры номер пять, но Колчак не знал азбуки Морзе и из стука ничего не понял.
В камере было холодно, по углам, просачиваясь сквозь потолок, спускалась вниз блескучая шерстистая струйка: – иней – не иней, снег – не снег, лед – не лед, но очень жгучая, способная умертвить человека на расстоянии струя холода.
Эта шерстистая струйка, казалось, стремилась дотянуться до его горла, все норовила вцепиться в теплую живую плоть, вышибала кашель, будила ревматические боли, затаившиеся в нем, на полу тоже поблескивали красивые серебристые звездочки – и тут проступала стужа. Шинель хоть и была заботливо утеплена Анной Васильевной, а не спасала – Колчак страдал от холода.
Первое время из какой-то ледяной лунки выскакивала крохотная темная мышка, попискивала робко, прося у человека еду, но потом она пропала – то ли замерзла, то ли переместилась в другое место, более теплое.
Согревался Колчак лишь во время допросов – комната, где без устали трудились члены «чрезвычайки», призванные погубить его, отапливалась, как «стратегический» объект, который ни в коем разе не должен был вымерзнуть. В тяжелую чугунную буржуйку, именуемое так хлипкое жестяное сооружение, готовое каждую минуту вспыхнуть, будто было склепано из бумаги, постоянно что-то подкидывали: то смолистые полешки, то калорийный черемховский уголек, то прессованный сопропель – торф. Печушка в ответ весело ухала, стреляла мелкими жгучими угольками, когда кто-нибудь открывал створку, дышала жаром. Она умела голосом своим, уютным гудом снимать с души печаль и переживания.
Допросы продолжались.
Во внутреннем кармане шинели Колчак нашел перчатку Анны Васильевны – ту самую, которая плавала с ним за океан, в Америку, – его плохо обыскали, и Колчак радовался тому, что с ним находится этот кусочек кожи, который хорошо помнит Анну Васильевну, ее руку, хранит ее запах.
Он прижимал эту перчатку к лицу и замирал на несколько мгновений, втягивая ноздрями тонкий вкусный дух, отрешенно улыбаясь и вспоминая дни, которые провел вместе с Анной Васильевной. Не так уж много было этих дней, каждый он помнит хорошо – не только дни, но и часы, – каждый час встает у него в памяти, повторяется, вызывает нежность.
Ему надо было хотя бы на несколько минут увидеть Анну
Он несколько раз просил у Чудновского разрешения повидать ее, но тот в ответ лишь усмехался да презрительно растягивал бледные губы:
– С чего вы взяли, что она находится здесь?
– Я это чувствую, сердцем чувствую, – Колчак прикасался ладонью к груди; о том, что видел ее во время прогулки, он не говорил, – здесь она!
– Ее давно здесь нет, – врал Чудновский. – Нету. Уехала она.
Выходило так, что они никогда больше не встретятся с Анной Васильевной. Да, выходило так.
Седьмого февраля тюрьму заполнили красноармейцы – все как один тепло одетые, при оружии. За неимением свободных мест в помещении охраны их разместили в камерах.
Ольга Гришина-Алмазова, подруга Анны Васильевны, вдова генерала, также была арестована и находилась в одной из камер. Гришина-Алмазова постаралась наладить связь со своей подругой. Именно она сообщила Анне Васильевне, что к Иркутску приближаются каппелевцы. Она сообщила и о прибытии большой группы красноармейцев. Без слов было понятно, для чего они тут появились...
Ультиматум Войцеховского, как и предполагал Колчак, иркутские большевики всерьез не приняли. Остатки каппелевской армии им вряд ли что могли сделать, да и чехословацкий корпус уже здорово «покраснел», белочехи перестали быть белыми, они скорее стали красночехами. Но на всякий случай из Иркутска они отправили телеграмму в Москву: вдруг тамошние умные головы придумают что-нибудь оригинальное?
«Умные головы», сидящие наверху, придумали. Сохранился подлинник записки Ленина Э. М. Склянскому – заместителю председателя Реввоенсовета Республики. Вот ее текст: «Шифром, Склянскому: Пошлите Смирнову /РВС 5/ шифровку: Не распространяйте никаких вестей о Колчаке, не печатайте ровно ничего, а после занятия нами Иркутска [187]пришлите строго официальную телеграмму с разъяснением, что местные власти до нашего прихода поступали так и так под влиянием угрозы Каппеля и опасности белогвардейских заговоров в Иркутске. Ленин».
Весь текст, в том числе и подпись, зашифрованы. Дальше следовала приписка от руки – рука ленинская, почерк его, – состоявшая из четырех пунктов, первый из них касался Колчака: «Беретесь ли сделать архинадежно?»
Из этой шифровки следует, что в Иркутске знали, как надо поступить с пленным адмиралом, – это первое, второе – местные большевики хотели расстрелять его как можно скорее, и это их желание совпадало с желанием центра, и третье – Ленин стремился избежать огласки самого факта, что Колчак будет расстрелян, и расстрелян без суда.