Адмирал Ушаков

Раковский Леонтий Иосифович

– У нас, в Воронеже, санный путь – с Николина дня.

– Вот и поезжайте!

– Я и хочу – на Николу.

– А с кем вы поедете?

– В Воронеж часто ездят на верфь. У тетеньки есть знакомый подрядчик. Вы в Воронеже были?

– Нет. Хороший город?

– Хороший. Весь на горах. Обрывы, обрывы! Белые мазанки и ветряки. Красиво! А небо какое у нас – синее, глубокое!

– Ничего хорошего там нет. Дома на горе, а воду таскай из реки. А летом – ветры и ветры. Пыль – свету божьего не видно! – вмешалась тетушка, входя в комнату.

– Да

что вы, тетушка Настасья! Разве Питер лучше? Одно болото да вечная слякоть.

– А давно ли сама восхищалась: «Ах, белые ночи! Ах, Петербург!»

– Тогда нравился, а вот теперь уже пригляделась к нему! – тряхнула она русой косой.

Ушаков просидел у Настасьи Никитишны дотемна. За чаем тетушка спросила мичмана о его родителях. Федя ответил, что старик отец еще жив, а мать умерла давно, когда ему было восемь лет.

– Значит, росли сиротой, – пожалела Настасья Никитишна. – А откуда же вы родом?

– Из Тамбовской.

– Так вы наш сосед! – обрадовалась Любушка. – От Воронежа до Тамбова рукой подать!

– Я не из самого Тамбова, а из Темниковского уезда. Там у нас деревенька. Алексеевка.

– А почему поступили в морской корпус, а не в сухопутный? – полюбопытствовала тетушка.

– Сухопутный не по карману: у отца всего-навсего девятнадцать душ, – просто ответил Ушаков.

Он никогда не стыдился того, что его отец небогат.

– Морским офицером лучше быть, чем сухопутным. Что берег? Грязь, пыль. А в море волны, ветер, простор! – убежденно сказала Любушка.

Федя даже покраснел от удовольствия.

– Да, я тоже очень люблю море! – признался он.

Тут же, за чайным столом, Любушка в конце концов написала матери письмо и стала объяснять Феде, как найти в Воронеже дом, где они живут.

– Вот город, на горе. Так – Нищенская слободка, так – Стрелецкий лог, так – Гусиная слободка, – чертила она пальцем по скатерти. – А так – наша Чижовка, ближняя и дальняя. Когда-то в ней водилось много чижей. Вот церковь Троицы, слева большой дом – в нем живут попы, дьякон Калистрат, пономарь. А справа – маленький, это и есть наш. Понятно?

– Понятно, – отвечал Федя, а думал только об одном: поскорее бы эта белозубая девушка приезжала в Воронеж!

– А вот тут, – не переставала Любушка чертить пальцем, – Чижовская роща. Дубы, дубы и дубы. И клены. Красиво! Сюда мы с вами пойдем весной гулять. Хорошо?

– Хорошо, – ответил Федя, а сам подумал: «Одно плохо – пора уходить, а так не хочется!..»

Он поднялся и стал прощаться.

– Ежели когда-либо приедете в Петербург и негде будет остановиться, милости просим ко мне! – гостеприимно предложила тетушка.

– Спасибо! – поблагодарил Федя уходя.

Любушка провожала его.

– Скажите, Любушка, а вы… в самом деле приедете? – спросил он, уже стоя на крыльце.

– При-и-еду! – улыбаясь, протянула она, и Феде почудилось в этом слове: «ми-и-лый…».

Он спрыгнул с крыльца и, не разбирая в темноте луж, зашагал через улицу к себе.

VII

Незаметно

промелькнула неделя, как Ушаков приехал в Воронеж, а письмо Любушки все еще продолжало лежать в Федином чемодане.

Он был исполнителен и верен в своем слове, но не хватало времени. В адмиралтействе всем нашлось много дела. Пустошкин работал на постройке мастерских, а Ушакова определили в чертежную.

Когда-то, при Петре I, весь Воронеж был заполнен моряками. Целые улицы занимали корабельные мастера: шлюпочные, парусные, блочные, канатные, купорные. Жили плотники, кузнецы, литейщики. В Воронеже лили пушки, мортиры, ядра, варили смолу, гнали деготь, вили канаты и веревки.

После смерти Петра I все пришло в упадок. Мастерские обветшали или стояли заколоченные. Мастера перемерли или разъехались по другим местам. И многое приходилось начинать сызнова. Оттого теперь у всех – матросов и офицеров – было достаточно работы.

Федя приходил вечером на квартиру усталый. Он видел чемодан, в котором лежало письмо, терзался мыслью, что поручение Любушки до сих пор им не выполнено.

Ушаков каждый день невольно наблюдал за погодой: снежок понемногу укрывал землю.

Иногда, сидя у себя в чертежной и обсуждая с товарищами качество кораблей разной постройки, он говорил что-либо вроде:

– Архангельские хуже петербургских: в бейдевинд [13] имеют большой дрейф.

А сам в это время смотрел в окно на падающий снег и думал с тревогой: «Может, уже приехала?»

13

Бейдевинд – курс корабля, самый близкий к линии ветра.

И невольно краснел.

Во-первых, от мысли, что он не сдержал слова, а во-вторых, оттого, что было приятно представить: Любушка уже в Воронеже!

Паша Пустошкин, который жил с ним (Нерона Веленбакова услали в Таганрог), пытался было навести разговор на интересующую тему, но прямо о девушке говорить не смел. Живя не первый год с Ушаковым, он знал, что Федя рассердится и сразу оборвет разговор. Он такой: нашел – молчит, потерял – молчит. И потому Пустошкин старался говорить обиняком:

– А уже санная дорога установилась. Вчера из Москвы констапель [14] приехал…

Но Федя упорно молчал, хотя прекрасно понимал, к чему клонит Паша, и хотя этот разговор был ему приятен.

Паша втихомолку наблюдал за другом.

Подошла суббота.

Вечером в чертежной, как и в других командах, был прочтен приказ:

«Завтрашнего числа для праздника воскресенья адмиралтейским служителям шабаш, чтоб богу молились, гуляли тихо и смирно, шумства, драк и прочих непотребств не чинить».

14

Констапель – артиллерийский прапорщик.