Адольф Гитлер (Том 1)
Шрифт:
Связывая оба эти источника воедино, американский психоисторик пытается ответить на вопрос о том, что же всё-таки вовлекло в политический водоворот такого отчуждённого и аполитичного субъекта, как Гитлер, и откуда у него столь фанатичный, зоологический антисемитизм? Выстраивается длинный ряд умозаключений, венчает который своего рода «комплекс Блоха». В подсознании Гитлера смерть любимой матери будто бы увязывалась с неудачным лечением врача-еврея. Из запасников подсознания эта мысль всплывает во время галлюцинаций, мучивших Гитлера в Пазевальке. Теперь его личная травма сливается с общенациональной – поражением 1918 г. Если виновником первой был один конкретный еврей, то вина за вторую в воспалённом мозгу Гитлера возлагалась на евреев вообще.
Правда, выводы Биниона
Фест отвергает легенду, созданную самим Гитлером, что будто бы решение стать политиком было принято в лазарете в Пазевальке как реакция «отчаявшегося, зарывшегося лицом в подушку, но не сломленного патриота на „ноябрьское предательство“. По мнению Феста, „выбор судьбы“ связан хронологически с первым публичным собранием Немецкой рабочей партии в октябре 1919 г., где Гитлер, выступив перед 111 слушателями, почувствовал свой ораторский дар. А между тем до того он подумывал о профессии агента по рекламе. Так что в политической деятельности он, по словам Феста, видит для себя выход из дилеммы прахом пошедших жизненных ожиданий. Следовательно, на политическую стезю его толкнул не столько социальный, сколько сугубо личный мотив, а само политическое пробуждение Гитлера – по сути форма политизации, если понимать под нею перенесение в политическую сферу индивидуальных и социальных аффектов.
У ставшего профессиональным политиком Гитлера обнаруживаются «почти все известные риторические фигуры аполитичного аффекта: ненависть к партиям, к компромиссному характеру „системы“, отсутствию у неё „величия“. Для него политика – „понятие, близкое к понятию судьбы“. Заслуживает внимания и мысль Феста о том, что „в контексте духовной культуры он (Гитлер), несомненно ощущал большую близость к „великому герою искусства“, о котором писал Лангбен, чем, например, к Бисмарку, которым он… восхищался не столько как политиком, сколько как эстетическим феноменом великого человека“. Тем более, что взгляд Бисмарка на политику как искусство возможного, с точки зрения Гитлера был слишком ограниченным. Ведь сам Гитлер в конце концов „поддался соблазну увидеть своего рода закон своей жизни в возможности невозможного“.
Фест усматривает глубокий смысл в определении фашизма как «эстетизации политики», данном известным философом В. Беньямином. На самом деле, достаточно вспомнить эффектные постановки партийных съездов в Нюрнберге и прочие литургические действа, символическое и политическое значение которых великолепно раскрывает Дж. Моссе в своей книге «Национализация масс»[44 - См. Mosse G. L. The Nationalization of the Masses. N. Y., 1975.], появившейся вскоре после фестовской биографии Гитлера. К этому можно добавить роль архитектуры, о чём из первых рук поведал в своих знаменитых мемуарах лейб-архитектор и министр Гитлера Альберт Шпеер.
Сразу же напрашивается объяснение, обусловленное личностной спецификой Гитлера: «его театральная натура невольно всякий раз прорывалась наружу и толкала его на то, чтобы подчинять политические категории соображениям эффектной постановки. В этой амальгаме эстетических и политических элементов ярко прослеживалось происхождение Гитлера из позднебуржуазной богемы и его долгая принадлежность к ней».
Естественно, фашистская эстетизация политики связана с потребностями манипулирования массовым сознанием и массовыми эмоциями. Это свойство присуще тоталитаризму вообще и как своего рода заменитель реального политического участия людей в жизни общества.
Но есть ещё один едва ли не самый важный момент. Самоощущение художника возникало
Гитлеру не довелось бы стать диктатором, не обладай он, в отличие от множества прочих политизированных аполитичных «практическим пониманием власти». Хотя его конечной целью были некие фантасмагорические видения, не складывавшиеся в более или менее связную утопию, но пути к их реализации он избирал вполне рациональные, даже изощрённо макиавеллистские. Присущее ему сочетание свойств фанатика и оппортуниста оборачивалось в его практической деятельности опаснейшим симбиозом авантюризма и прагматизма. С одной стороны, он показал себя, особенно в дипломатии, искусным тактиком, умеющим обратить в свою пользу любую предоставляющуюся возможность, использовать малейшую слабость противника. И вместе с тем его всегда влекла щекочущая нервы игра ва-банк. Ни один из его собратьев-диктаторов не позволял себе такой степени риска; и Муссолини, и Сталин предпочли бы синицу журавлю.
Неполитический, в сущности, характер политики Гитлера ярче всего проявляется в его взгляде на соотношение между политикой и войной. «Маниакальная фиксация на войне» вытекает из ключевой идеи гитлеровского мировоззрения о «вечной борьбе». Фест приводит слова Гитлера о том, что война является «конечной целью политики», и когда она началась, принося один триумф за другим, нацистский диктатор сбросил с себя тягостные вериги политика. «Характерно, – замечает Фест, – что с принятием решения о начале войны регулярно, иногда по нескольку раз в одной и той же речи, опять стали выдвигаться чуждые политике альтернативы: „победа или смерть“, „мировая держава или гибель“, он втайне всегда испытывал к ним симпатию». И все последующее развитие событий свидетельствовало, «что отход Гитлера от политики проистекал не из преходящего каприза, ибо по сути он никогда не возвращался в политику. Все попытки его окружения: настойчивые заклинания Геббельса, побуждения Риббентропа или Розенберга, даже высказывавшиеся порой рекомендации таких иностранных политиков, как Муссолини, Хорти и Лаваль, были напрасны». «Политика? Я политикой больше не занимаюсь. Она мне так противна», – ответил Гитлер одному из своих дипломатов, предлагавшему весной 1945 года в последний раз проявить политическую инициативу. Разрыв между видениями и политикой, который какое-то время маскировался тактическим искусством Гитлера, привёл к крушению «тысячелетнего рейха». В этом одна из главных причин того, что Фест назвал «неспособностью к выживанию». Гитлер настолько тесно связал судьбу своего рейха со своей собственной, что созданная им империя не пережила его гибели.
Книга И. Феста с большим запозданием доходит до российского читателя, ей долго пришлось отлёживаться на полках спецхранов, как и большинству западных работ о фашизме. Тогда был опасен эффект узнавания. При всём своеобразии коричневого и красного тоталитаризма сходство структур и вождей было слишком очевидно. Теперь, двадцать лет спустя, и для многих граждан нашей страны это уже банальная истина, подтверждаемая повседневно органичным красно-коричневым синтезом, представляющим серьёзнейшую опасность для только ещё зарождающейся российской демократии.
В наши дни внимание читателей скорее привлекут поразительные аналогии и параллели между Веймарской Германией и современной Россией. Социально-экономический кризис, вакуум власти, коррупция, коллективное озлобление, политизация, утрата чувства безопасности – вот питательная почва для фашизма. Не нужно забывать, что и сам фашизм был мятежом ради «порядка».
Наш жестокий собственный опыт побуждает по-новому взглянуть на многие из книг и концепций, которые мы раньше подвергали высокомерной критике. И книга Иоахима Феста, без сомнения, относится к разряду тех трудов, знакомство с которыми необходимо для формирования нашего исторического самосознания, политической и духовной культуры, а следовательно, и для выработки иммунитета по отношению к фашистской и всякой тоталитарной инфекции.