Адония
Шрифт:
– Не мудрено, – очень серьёзно, без тени улыбки, произнёс человек. – И я тебя знаю.
Пришелец
На нём был длинный, до пят, серый плащ. На голове – остроконечный шелом, от нижнего края которого, закрывая плечи, опускалась кольчатая барма. Медленно отведя руку, человек откинул полу плаща, открыв взгляду Люпуса висящий на поясе длинный меч в ножнах.
– Ты пришёл отомстить, Глем? – хрипло произнёс Люпус. – Ну что ж. Хоть это, по крайней мере, будет справедливым.
– Нет, – сказал бывший массарский узник. – Я пришёл помочь тебе. Разве
– Уж не вознамерился ли ты спасти меня?! – не глядя на глухо зарычавшего Амрака, горестно воскликнул Иероним. – Недавно ко мне приходил уже добровольный спаситель. Он привёл меня сюда, к пропасти. Потом из пропасти вылетел этот мой господин, который, как я ожидал, станет настоящим спасителем. Но он оказался моим палачом! Теперь ещё ты?!
– Нет, – невесомым движением потянув меч из ножен, отрицательно повёл головой Глем. – Спасти тебя уже не может никто и ничто. Закон кармы неодолим и безжалостен. Всё, что я в силах сделать – это показать тебе Киносаргов.
А за стеной дыма, на другой стороне пропасти, там, откуда долетел двойной удар колокола, вдруг раздался новый звук. Это был вполне мирный звук, в том смысле, что он не нёс в себе явной угрозы, но Люпус почему-то оцепенел. Звук был таким, как если бы в пустую железную бочку бросили небольшой круглый камешек. Спустя миг звук повторился, и ещё спустя миг, и ещё.
– Началось! – злорадно прохрипел, воздевая вверх крылья, Амрак.
– Началось, – согласился с ним Глем и, широко отведя руку с блеснувшим в ней длинным мечом, рассёк этим мечом воздух над пропастью.
Разлетелась в две стороны дымовая стена, как если бы по туго натянутому полотну шёлка провели острой бритвой. И в тот же миг стала отчётливо видимой противоположная сторона разделённого пропастью терракотового плато. Люпус, широко раскрыв глаза, приложил руку к лишённой кожи груди и часто, прерывисто задышал. Отделённые от него багровым провалом, на спёкшейся жёлтой поверхности, лицами друг к другу сидели два существа. Огромные. В самое небо упирались их острые уши. И туловища, и лапы, и лица их (всё-таки больше лица, нежели морды!) отчётливо напоминали собачьи. Огромные антрацитовые глаза светились неземной мудростью. Одна передняя лапа каждого существа опиралась о камни, вторая была приподнята: в ней висела на трёх тонких цепях чаша весов. У одного существа – белая, у второго – чёрная. А между тёмными глыбами тел преисподних сторожевых псов, в узком просвете, оставленном чашами, размеренно и бесстрастно двигалась вереница людей. Вот ещё один сделал шаг, поднял руку и бросил в чёрную чашу вспыхнувший на миг, словно искра, небольшой круглый камень. Тотчас повторился гулкий звук исполинской металлической бочки.
– Я знаю его! – горестно прошептал Люпус, всматриваясь в лицо крошечного по сравнению с Киносаргами человека. – Это Йорге, массарский башмачник! А за ним идёт владелец водяной мельницы…
– А за ним – его жена, старший сын, друзья и соседи – все, кого по твоему приказу сожгли на площади у кафедрального собора в Массаре.
Владелец водяной мельницы поднял руку и бросил свой камешек в чашу. За ним, с горестной гримасой, исказившей лицо, шагнула к чаше его жена, когда-то обвинённая Люпусом в ереси.
– Каждый отправляет в чёрную чашу свою меру страданий, причиной
– Да! – закричал, не слыша себя, Люпус. – Я, кажется, кому-то делал и доброе!
Но наполнялась пока только лишь чёрная чаша.
– Когда всё закончится, и Киносарги определят равнодействие обеих чаш, они вынесут приговор, в какой преисподней и какой срок тебе надлежит искупать свою карму. Амрак схватит тебя и понесёт вниз, вниз, в места жгучие, страшные. В места, куда даже мне войти не под силу.
А Люпус, вдруг вглядевшись в лицо очередного человека из вереницы бесстрастно двигающихся обвинителей, вдруг закричал:
– Вот этого я не знаю! Он чернокожий, приметный, и я точно помню, что никогда в своей жизни дела с ним не имел! Почему же он тоже бросает камень?
– Здесь не только те, кого мучил ты лично, – тихо ответил бывшему инквизитору Глем. – Здесь пройдут все, кого убили, ограбили, замучили твои капитаны и их бойцы; все, кто встретил страшную смерть на плантациях Джо Жабы, все погибшие в бессмысленных схватках обманутые тобой пираты, и Урмуль, и те, кого он убил, и Джек, слуга юного офицера, и Бледный Тэд, и осиротевшие дети еретиков, и их исполненные горя родственники, и даже кошка, сгоревшая в доме ребе Ицхака.
Глем, развернувшись, снова взмахнул мечом – и разрезался воздух до самого дальнего края жёлтого горизонта, и глазам Люпуса предстала вереница людей такой длины, что конца её не было видно: тёмная ниточка скорбной очереди уходила за горизонт. Иероним отчаянно закричал. Радостно вздохнул за его плечом Амрак. Бывший настоятель «Девяти звёзд» упал на колени, втянул голову в плечи, закрыл глаза и только вздрагивал при каждом возгласе чёрной чаши.
Прошёл день, или прошёл год – определить он не смог бы. Поднял голову на онемевшей шее лишь тогда, когда длинный и заунывный крик Киносарга возвестил о результате определения кармы. Громким, ликующим рёвом ответил Киносаргу Амрак.
– Чему ты радуешься, несчастный, – скорбно сказал рогатому покровителю Люпуса Глем. – Однажды придёт час, когда Киносарги будут взвешивать и тебя.
– Никогда такого не будет! – убеждённо ответил Амрак. – Мы – хозяева этого мира, а, значит, и хозяева самих Киносаргов.
– Слепец, – горестно промолвил рыцарь. – Если б ты только мог видеть будущее!
– Будущее? – насмешливо отозвался Амрак. – Вот Иерониму вынесен приговор. Ни на йоту не облегчило его участь твоё появление! Разве ты не прозревал такого будущего, когда спускался сюда, платя за это схождение таким страданием, какое испытывает живой человек, помещённый в огонь?
– Я и не предполагал облегчить его участь, – твёрдо ответил рыцарь. – Мне достаточно было показать ему неодолимое действие закона кармы, которое ты утаил бы от него. Утаил, а потом, когда бывший инквизитор и бывший монах Иероним до последней капли принял бы содержимое чёрной чаши, и получил бы возможность в новом человеческом теле снова пройти по Земле, ты запустил бы его опять по своей кровавой дорожке. С запечатанной, как у всех людей, глубинной памятью. Но теперь он запомнит всё, и уже вслепую на твою дорожку не ступит.