Адриан Моул: Дикие годы
Шрифт:
Сегодня ночью я лежал без сна и спрашивал себя: почему? Почему? Почему? Я нелеп, грязен, мерзостен? Нет – ни то, ни другое, ни третье. Я нормален на вид, опрятен, привлекателен? Да – все это, вместе взятое. Тогда что я делаю не так? Почему я не могу завлечь к себе в постель обычную молодую женщину?
Неужели я испускаю отвратительный запах, который чувствуют все, кроме меня? Если это так, то я молю Бога, чтобы мне кто-нибудь об этом сообщил, и я тогда обращусь за медицинской помощью к специалисту по потовым железам.
В три часа ночи мой сон был потревожен шумом яростной перебранки. Само по себе это вовсе не редкость, поскольку этот дом служит приютом для множества людей, большинство которых –
Тарик крикнул:
– Адриан, спаси меня!
Я сказал одному из верзил:
– Отпустите его, иначе я вызову полицию.
Тип со сломанным носом ответил:
– Полиция – это мы, сэр. Вашего друга выдворяют из страны по распоряжению Министерства внутренних дел.
На верхнюю площадку лестницы вышла Пандора. Одежды на ней было всего ничего, поскольку она только что покинула постель. Самым своим надменным тоном она произнесла:
– Почему это мистера Азиза выдворяют?
– Потому, – ответил бандитского вида тип, – что присутствие мистера Азиза не способствует общественному благу по причинам национальной безопасности. Вы разве не слыхали, что идет война? – добавил он, с вожделением разглядывая атласную ночнушку Пандоры, сквозь которую отчетливо проглядывали контуры сосков.
Тарик закричал:
– Я студент колледжа Брэйсноуз и член Движения молодых консерваторов. Меня не интересует политика!
Помочь ему мы с Пандорой были не в силах, а потому вернулись в постель. Правда, не в одну. Тем хуже для обоих.
Наутро, в девять часов, я позвонил домовладельцу Эрику Хардвеллу на его мобильный телефон и спросил, нельзя ли мне теперь переселиться в освободившуюся квартиру в цоколе. Я устал жить в кладовой у Пандоры. У Хардвелла было паршивое настроение, поскольку он торчал в пробке, но он согласился – при условии, что я предоставлю ему залог в 1000 фунтов, квартплату за три месяца вперед (1200 фунтов), рекомендацию из банка и письмо поверенного, подтверждающее, что я не собираюсь жечь в квартире свечи, пользоваться кипятильником или разводить бультерьеров.
Придется остаться в кладовке. Кипятильником я вынужден пользоваться каждый день.
Ленин был прав: все домовладельцы – подонки.
В трехтоновых «Новостях» показали человека, похожего на Тарика: он махал рукой с трапа самолета, вылетающего к Персидскому заливу. Я помахал в ответ на всякий случай.
Поправка: Разумеется, я хотел сказать – трехчасовых «Новостях».
Проснулся в пять и заснуть больше не смог. В памяти одно за другим проходили все былые унижения, издевательства, которые приходилось терпеть от Барри Кента, пока бабушка не положила им конец; тот черный день, когда мамочка сбежала в Шеффилд ради краткосрочного романа с гадом Лукасом, нашим соседом; тот день в Скегнессе, когда папаша признался нам с мамой, что у его любовницы Стрекозы Сушеной родился его внебрачный сын Бретт; когда я узнал, что в третий раз провалил экзамен по биологии; когда Пандора вышла замуж за бисексуала.
После унижений настал черед нескончаемого марша моих собственных ложных шагов: когда я нюхал клей и мой нос прилип к модели аэроплана; когда родилась моя сестрица Рози и я не смог вытащить руку из банки спагетти, где хранилась пятифунтовая банкнота на такси до роддома; когда я написал мистеру Джону Тайдману на Би-би-си, обратившись к нему «Джонни».
Процессию ложных шагов сменил парад припадков моральной трусости: когда я перешел
Я презираю себя. Я заслужил свое несчастье. Я поистине тошнотворная личность.
Мне стало легче, когда дорожный будильник вырвал меня из мрачного забытья, сообщив, что уже 6.30 утра и пора вставать.
Я перешел на плавающий график и согласился приходить на службу в 7.30, однако непостижимым образом, несмотря на то что покинул кладовку в 7.00, до конторы дошел только к восьми. Путешествие в полмили заняло у меня час. Где был я? Что делал? По дороге у меня случилось помрачение рассудка? Меня оглушили и оставили валяться без сознания? Неужели даже сейчас, выводя эти строки, я страдаю от потери памяти?
Пандора неустанно твердит, что мне настоятельно требуется помощь психиатра. Возможно, она права. Похоже, я схожу с ума: моя жизнь напоминает кино, и я в ней – простой зритель.
Джулиан, Пандорин супруг с верхушки общества, вернулся после временного рождественского пребывания в деревне у своих родителей. Зайдя в квартиру с парадного входа, он содрогнулся:
– Боже! Да в поместье Твайселтон кладовка больше, чем эта проклятая дыра.
– Тогда чего ж ты вернулся, солнышко? – спросила Пандора, его так называемая жена.
– Потому что, ma femme, [6] мои родители, несчастные, сбитые с панталыку существа, башляют кучу тугриков, чтобы я завис в Оксфорде и выучил китайский. – И он заржал как лошадь. (Зубы у него как раз для этого приспособлены.)
– Ты ведь уже больше года не был ни на одной лекции, – заметила д-р Брейтуэйт (12 экзаменов обычного уровня, [7] 5 – повышенного, степени бакалавра искусств с отличием и доктора философии).
– Но моими лекторами были омерзительно занудные людишки.
6
Здесь – жена (фр.).
7
После пятого класса средней школы в Великобритании.
– Ты себя разбазариваешь, муж, – сказала Пандора. – Ты умнейший человек в Оксфорде – но и самый ленивый. Если не побережешь себя, окажешься в парламенте.
Швырнув обшарпанный саквояж из свиной кожи к себе в комнату, Джулиан вернулся на кухню, где Пандора крошила порей, а я испытывал на раковине новый вантуз.
– Ну, дорогие мои, что нового? – осведомился он, закуривая свою вонючую русскую папиросу.
Пандора ответила:
– Я влюблена в Джека Кавендиша, а он влюблен в меня. Правда, совершенно изумительно? – Она самозабвенно ухмыльнулась и накинулась на порей с новым рвением.