Адриан. Золотой полдень
Шрифт:
— Как же я проглядел тебя, Лонг? — спросил он.
— По — видимому, даже такой выдающийся стратег, как ты, способен ошибаться. Помнишь Максима, который командовал в Селевкии, и который подставил свое горло и своих легионеров под ножи парфян? По твоему настоянию он получил звание легата, а ведь я советовал ему увеличить караулы в городе и взять под более плотную охрану мост через Евфрат. Конечно, что могли значить советы какого-то префектишки!
Хозяин развел руками
— Кто из нас всевидящ? — затем он задумчиво показал головой. — Как же мы выпустили тебя из Селевкии?
Лонг, с трудом уминая зубами
— Неужели моя персона имела такое значение?
— Как оказалось, решающее. В том, что мы недооценили и прозевали тебя, нет твоей заслуги. Не считай себя б'oльшим умником, чем ты есть. Умник не нам чета — это Марк Ульпий Траян. Полагаешь, твой вызов в ставку диктовался исключительно романтическими, дружескими побуждениями? Как бы не так. Траян сумел обвести кое — кого вокруг пальца. Он затуманил им глаза, подал надежду решить все полюбовно. Потеря времени для кое — кого оказалась невосполнимой.
— Он был кое — кому как отец родной.
— Разве родной отец не может совершать глупости! Ему же вполне доступно объяснили, что сворачивать поход, значит, переходить к стратегической обороне, а это верный способ погубить государство. Привели неопровержимые доводы. Нельзя отсиживаться в существующих границах — это приведет к утрате инициативы и рано или поздно орды диких людей, прихлынувших с востока, прорвутся через лимес* (сноска: Обустроенная пограничная линия, с помощью которой римские императоры, начиная с Тиберия, начали отгораживаться от варварского мира. Лимес — система крепостей, укрепленных бургов, земляных укреплений, а то и крепостных валов, как, например в Британии и вдоль Днестра, был проведен по Рейну и Дунаю). Сейчас у нас нет никакой возможности воздействовать на степь.
Предполье в Парфии — это необходимая мера, позволившая бы нам бить кочевников к востоку и к северу от Каспийского моря. По крайней мере, мы могли бы выставить заставы, подкупить местные племена, которые предупреждали бы Рим о продвижении орд. Нам не нужна была Индия, нам нужны были степи к северу от Яксарта.
— Ты полагаешь, у Рима хватило бы сил на такой грандиозный поход?
— Если бы сил не хватило, их следовало бы найти. Это необходимость. Теперь с новым цезарем мы запрем границы на замок и будем ждать, когда варвары обрушатся на нас.
Наступила пауза.
Наконец Лонг, собравшись с духом, поинтересовался.
— Скажи, Публилий, если бы ты стал императором, ты вновь двинулся на Парфию и далее…
— Открою тебе тайну, Лонг. Все равно в нее никто не поверит. Ни за что!!! Хотя не отрицаю, что существуют безумцы, готовые повести легионы на восток.
— Полагаю, насчет безумцев ты очень ошибаешься. Я точно знаю, Квиет никогда не рискнет повторить попытку Траяна. Сомневаюсь, что Пальма тоже отважится тронуть Парфию. Да и ты, если представится такая возможность, тоже сробеешь. Вы еще не в конец обезумели! Вы все побывали в Месопотамии и на собственной шкуре испытали, что нас там ждет. Вот Лаберий, отставленный от армии за неумеренную жестокость, может рискнуть. Он давно не воевал, ему очень хочется помахать мечом. Что уж говорить о Нигрине, который едва ли представляет, где находится Ктесифон. Этому вообще все равно, куда бы сплавить армию, только бы подальше от Рима.
— Что ты этим хочешь сказать?
— Я хочу сказать,
— Ты в это веришь, Лонг?
— Конечно. Я знаю молокососа лучше всех вас. Мы с ним не поделили женщину, а это куда обиднее, чем державу. Он сдержит слово.
— Не верю, Лонг. Посему ответ мой будет таков: ни в каких заговорах я не участвовал и участвовать не буду. Если этого достаточно, можешь отправляться.
* * *
Разговор с Пальмой, которого Лонг в начале декабря навестил в Таррацине* (сноска: небольшой портовый город в Южном Лации на границе с Кампанией. Здесь в свое время заканчивалась Аппиева дорога), тоже оказался пустым, увертливым, беспредметным.
Тот тоже постоянно вскидывал руки вверх и провозглашал — аве, цезарь! — тем самым отрезая всякую возможность прийти к согласию. Этот разговор дался Ларцию с еще большим трудом, чем общение с Цельзом.
Какой смысл разговаривать с глухим, похваляющимся своей глухотой?
Пальма утверждал — опять же иносказательно, рассуждая о неких безумцах, — что для него, мол, нет обратного хода. Он настаивал, что в настоящих условиях любая договоренность лишена всякого смысла. Лонг напомнил, что примерно лет двадцать назад, когда тот пытался вступить в спор с самим Траяном, но вовремя одумался и прислал письмо с выражением безмерного почтения и покорности, разве его не простили, не доверили завоевание Аравии?
На этот вроде бы неопровержимый довод, Пальма только пожал плечами и возразил — так это Траян.
Подобный ответ лишний раз подтвердил, гость напрасно тратит время.
Вот еще на что обратил внимание Лонг — эта неуступчивость не мешала Пальме объедаться так, будто каждый обед был последним в жизни. Здесь, правда, обошлись без бани, но обильного угощения избежать не удалось.
Прислуживали красотки, одна ослепительнее другой.
На роскошной вилле наместника их насчитывалось куда больше, чем у его единомышленника — стратега. На каждой из девиц, закупленных, по — видимому, поштучно у самых авторитетных торговцев живым товаром, сияли дорогие украшения. Изумляла посуда — сирийское стекло, серебряные фиалы, вазы из полупрозрачного алебастра. Вино гостю налили в ритон, украшенный львиной пастью. Рог, который поднесли хозяину, был оформлен в форме драконьей головы. Все металлические предметы были покрыты изысканной чеканкой. Эта роскошь подтверждала, что Пальма не без пользы для себя провел годы в провинции Аравия.
Эта неумеренность оставила самое мрачное впечатление.
Ларций окончательно уверился — заговорщики сожгли за собой мосты. В успехе предприятия они, как видно, не сомневались. Но даже если наедине с собой каждый из них испытывал страх перед будущим; если махнул рукой и решил, будь что будет, — в любом случае последние денечки замшелые пни хотели провести так, чтобы потом, глядя на блеснувшее над головой лезвие меча или ощутив прикосновение к шее тонкой и прочной шелковой нити, вспомнить об этом времени как о божественном празднике, который они устроили себе. Выходит, прославленные полководцы, сокрушившие Дакию, Армению, даже Парфию, соратники бессребреника Траяна, только о том и мечтали, как бы вознаградить себя за годы лишений?