Адская практика (Дело о неприкаянной душе)
Шрифт:
— Он не успокоился. Вся его боль осталась при нем. Сон не пошел на пользу, как я надеялась.
— Просто его боль слишком велика.
— Что бы ты понимал… черт.
— Конечно, я не прогуливал уроков, в отличие от некоторых… ангел.
Альена фыркнула, но промолчала.
Алеша тем временем медленно привстал и с испугом посмотрел на Григория Ивановича, продолжавшего сидеть рядом с ним. Мальчик сжался и испуганно попятился, с какой-то обреченностью глядя на мужчину.
— Что с тобой, малыш? — удивился художник.
— Вы меня…
Сказать, что художник был ошарашен подобным заявлением, значит ничего не сказать. Я вообще был уверен, что выражение «отвисшая до пола челюсть» образное. Сейчас я понял, что это не так. Григорий Иванович несколько раз удивленно моргнул. Потом помотал головой.
— Чего? — переспросил он. — Чего я буду делать?
— Но ведь зачем-то вы привели меня к себе домой? Зачем?
— Хм… — Григорий Иванович помотал головой. — А если я скажу, что просто хотел тебе помочь?
— Врете. Мне никто не хочет помочь. Все только обманывают. — Сказано это было таким усталым тоном, что можно было подумать, будто слова эти говорит умудренный жизнью старик, а не мальчишка.
Альена испуганно повернулась ко мне.
— Эзергиль, он же теперь никому не верит!
— Значит, поверит, — спокойно отозвался я. — Теперь вся надежда на то, что мы в художнике не ошиблись.
— Он не будет… делать то, что предположил Алеша.
— Я и не думаю, что будет. Главное, чтобы он выслушал мальчика. Выслушал и понял его. А не отмахнулся бы от «глупостей».
Мы с Альеной выжидательно уставились на Григория Ивановича, ожидая его реакции. Альена схватила мою руку, сжав ее словно в тисках. Григорий же Иванович несколько секунд молча разглядывал мальчика, словно размышляя о чем-то.
— Вот что, — наконец заговорил он. — Ты чая хочешь?
— Чая? — Алеша растерянно моргнул.
— Ну да. У меня тут должны были конфеты остаться. Давай-ка, вставай. Хватит дрыхнуть. А я пока воду вскипячу.
Григорий Иванович отправился на кухню и загремел там посудой. Алеша тут же вскочил и поспешно обулся. Обернулся к выходу. Шагнул. Альена рванулась было к нему, но я вовремя ухватил ее за руку.
— Куда?! Он должен сам сделать выбор. Это только его решение. Помнишь, что я говорил про герметичную комнату?
— Но он же уйдет…
— Это будет его решение и только его. Пусть учится думать и действовать самостоятельно. Если не научится сейчас, то он обречен быть игрушкой в руках разных типов.
— Под разными типами ты подразумеваешь и себя? — едко поинтересовалась Альена, но мешать Алеше уйти она больше не пыталась.
— Разумеется.
Алеша тем временем неуверенно подошел к двери и выглянул в сад. Направился было к калитке, но тут увидел мастерскую художника. Замер. Несмело шагнул к застекленной стенке и прилип носом к стеклу.
— Нравится? — Во двор вышел Рогожев с чайником в руке. В другой руке он нес сахарницу. Поставив все это на врытый в землю под навесом стол, он подошел к Алеше. — Что ты отсюда
— А… а можно?
— Ха, конечно, можно. Заходи, заходи.
Алеша несмело вошел внутрь довольно тесноватого помещения. Я обратил внимание на то, что разбитое мной стекло было уже заменено фанерой.
Тут Альена толкнула меня в бок и кивнула в сторону забора. Я обернулся. Там над кустами торчала голова Ксефона и разглядывала двор. Только его тут и не хватало… хотя…
— Давно он тут?
— Часов шесть. Не знаю, чего ходит.
— Хм. Кто же его поймет? Впрочем, могу, конечно, догадаться. Все пытается вынюхать, что нам тут надо.
— Не похоже, что он нас видел.
— Видел, видел. Можешь не сомневаться. Мне гораздо больше интересно, сообщил он отцу Алеши и священнику, что нашел мальчика, или нет. Вроде как он пообещал это сделать.
— Вот это да! — донеслось из-за двери импровизированной мастерской. — Красота!
Я заглянул внутрь. Алеша стоял перед огромной картиной, на которой была изображена большая река с плывущим по ней трехпалубным пароходом. Видно было, что картину рисовали с какого-то высокого места — обрыва или утеса. Где-то внизу виднелся пляж, Солнечные лучи играли на воде. Вся картина, казалось, лучилась жизнью и радостью. Я эту картину раньше не видел и теперь, пораженный не меньше Алеши, замер. За моим плечом восхищенно сопела Альена.
— И этого человека ты хотел заставить рисовать машины на день рождения? — поинтересовалась Альена минут через пять всеобщего молчания.
Я только головой покачал.
— Если бы я только увидел эту картину раньше, то не стал бы устраивать своего дурацкого представления.
— Вы, наверное, хороший человек, раз рисуете такое, — с грустью заметил Алеша, отходя от картины.
Григорий Иванович пораженно замер. Видно, он ожидал несколько иной оценки.
— Почему «наверное»?
Алеша пристроился на краешке стула перед поставленной чашкой чая. Взял ее в руки и повертел, разглядывая на свет.
— Я хочу вам поверить, но не могу, — признался он. — Я так не хочу ошибиться еще раз.
— Та-ак! Малыш, а тебе не кажется, что стоит все рассказать? Может, тебе самому легче станет?
— Вы мне все равно не поверите, — грустно заметил он, отпивая чай. Поморщился и положил в стакан два кусочка сахара из открытой пачки рафинада. Размешал.
— Хм, а почему бы не попробовать? Я ведь вижу, что тебе нужна помощь.
— Мне никто не поможет. Я ведь продал душу дьяволу, — вдруг признался Алеша и всхлипнул. И тут его прорвало. Всю накопившуюся за эти дни боль он выплеснул в этом рассказе. Григорий Иванович слушал внимательно и не перебивал. Но не верил. Видно было, что ему хочется поверить мальчику, чтобы ободрить его, но просто не может. И Алеша, казалось, чувствовал это. Чувствовал, и его голос становился все тише и тише.
Надежда, звучавшая в начале его рассказа, теперь стала постепенно сменяться отчаянием.